Рассказ Г. Канта "Ein Vorkommnis" опубликован в ND 4 июня 2011
Герман Кант
Однажды…
Чтобы скрыться от настроения, в которое меня собиралась загнать зловещая парочка: техническая и человеческая несостоятельность – я не смог справиться с принтером и воспринял это как сигнал деменции –, я решил некоторое время избегать работы. Я хотел почитать в саду книгу, которую купил, потому что на первой странице там шла речь о каком-то человеке, который был зеленее, чем Гринпис[1]. Такие шутки мне нравятся. Переводчик был, наверное, такого же мнения: Он осторожно обращался со словами и сохранил эту шутку, понятную любому гражданину мира. Этот каламбур создавал образ, и меня посетила надежда, что так пойдёт и дальше, на всех 562 страницах романа. В таких простых радостях, так безыскусно проходит теперь моя жизнь.
В тени соломенной крыши было терпимо, несмотря на то, что от озера, сквозь деревья на его берегу не доносилось ни ветерка. Я удивлялся, как Бог мог задерживать дыхание так долго, а потом спрашивал себя, есть ли вообще что-нибудь не удивительное в его прочном изобретении. – Жара и усталость были способны победить самый увлекательный роман, поэтому я поудобнее устроил спину в ротанговом летнем кресле и не глядя подтянул поближе стульчик, который давно прижился в моём хозяйстве и служит опорой для усталых ног.
Но мои ищущие пальцы опустились не на спинку стула или его сидение, а на что-то непонятно-неприятное, и перед моими глазами оказалось нечто невиданное. На фанерном сиденье безжизненно лежало живое существо, живое или мёртвое и совершенно незнакомое. Если бы в моих широтах ещё водились колибри – их здесь нет уже тридцать миллионов лет, из-за чего ископаемое этого вида, неожиданно обнаруженное под Гейдельбергом, назвали Eurotrochilus inexpektibus –, если бы здесь ещё встречались колибри, я бы предположил, что создание на скамеечке и есть такой экземпляр антрацитового цвета. Я бы это охотно предположил, потому что политика для меня присутствует везде, а мой справочник сообщил мне о колибри, который называется кубинский «пчелиный ельф»[2]. Говорится, что это единственная птичка под небесами, которая умеет летать задом наперёд. Ей приходится уметь, потому что иначе она умрёт с голоду. – Ах, товарищи, воскликнул я в этом месте, обращаясь к моим карибским товарищам, вам надо бы учиться побеждать у этого кубинского эльфа!
И я вновь возвращаю себя на озеро в Мекленбург-Стрелитц. К кирпичной площадке перед моей хижиной и стулу, на котором что-то лежит, и это вовсе не колибри, а неожиданно маленькая летучая мышь. Карликовая летучая мышь, может быть, которая по латыни называется, я посмотрел в справочнике, Pippistrellus Pippistrellus. Здесь скрывается какая-то немыслимая перекличка с Пеппи Длинныйчулок[3]. А может быть это малый нетопырь, по латыни Pippistrellus pygmaeus? Или детёныш из того или другого семейства? В любом случае это мини-зверёк. Может быть, Pippistrellus strelitzius, у которого вместо оперения выросла перистая меховая шубка. И к тому же клювик, такой крошечный и мерзкий. И крылья, их технически изощрённые складки кажутся мне знакомыми. Нет же, я знаю их. От Бэтмена. Ко мне занесло маленького Бэтмена. Он свалился, летя вперёд ли, назад ли, после теплового удара или сражённый ударом последних сообщений из ставки канцлерши – сполз по откосу соломенной крыши и упал затем вертикально вниз на мой вспомогательный стул.
И вот теперь эта так называемая ночница, размером меньше чем мышонок, лежит тут и не пискнет. Беззвучно и так далеко от всех мыслимых животных размеров, лежит она на стульчике. Крупнее, чем самый большой шершень, с которым я враждовал в деревне П., потому что я не зеленее Гринписа. Намного меньше, чем самая маленькая карликовая синица, но оснащена, как синица, Flünken, что на литературном немецком значит Flügel – крыльями. Немного пошире, кажется, чем египетская саранча, но такая же уродливая, как эти прожорливые прыгуны. Может быть, у непрошеного гостя такой же размах крыльев, как у большого мотылька, который прошлой ночью явился так же непрошенно в мою спальню, такой помехой и смятением. Так я думаю, немного рассерженный до сих пор. Сейчас этот мотылёк – просто тёмный безжизненный свёрток. С когтями.
И пусть неизвестно, какова сущность этого существа, известно точно, что на моей скамейке ему не место. Я не решил ещё, должен ли я предать меленькую сестрёнку Бэтмена земле или отправить в какой-нибудь институт, поэтому я сбрасываю эти заблудившиеся останки в траву. Днём тут ходят кошки, а ночью за домом похрюкивает дикая свинья. Или муравьи отправятся в героический долгий поход к питательному трупу, который был послан с небес и возвышается над равниной.
Я думаю, что редко кому удавалось совершить более быстрый прыжок от природы к культуре, чем тот, который совершил я тогда у озера П. Взгляд просто скользнул от останков некогда летучего существа на страницу увлекательной книги, в первом предложении которой звучит витиеватая и закамуфлированная похвала газете «Нью-Йорк Таймс». Книги, которая кроме всего прочего, называется Freedom, то есть свобода. После первого абзаца я добрался до второго, но до третьего не дошёл. Потому что в траве, где лежала только что сброшенная со стула миниатюрнейшая летучая мышь, что-то зашевелилось, что значило всё что угодно, только не кончину. Сначала расправилось одно просмолённое крыло Бэтмена от кисти до стопы, потом другое, и тут же началось вступление к танцу вампиров.
Признаюсь, я не знал, что делать. В другом тысячелетии мне правда встретилась чайка, которая так же пугающе била крыльями по льду, как сейчас эта мышка, но от прошлого опыта было мало толку для обхождения с Pippistrellus Pippistrellus. Это не помешало мне вспомнить о пригоршне воды с добавлением коньяка, которой мне удалось тогда дать силы для полёта на свободу потерпевшему крушение летающему существу. Но крылатый зверёк, потерпевший крушение теперь, не имел, несмотря на свой мрачный вид, никакого отношения к птицам или хищным птицам, он должен был считаться приличным млекопитающим, к его доисторическому тельцу лучше не надо было – кто ж это знает наверняка – приближаться с наркотическими веществами. А вода, как стихия, которой он, я и все прочие обязаны своим происхождением, никак не могла ему повредить.
Никак? Я ведь этого не знал. Столько всего читаешь, а потом оказывается, что не знаешь самого необходимого. Я не был достаточно либеральным или достаточно зелёным, чтобы предоставить мышке, которая была ближе к мухе, чем к слону, к которой более или менее подходило голливудское имя Е.Т.[4], право выбора между водой и не-водой. И поскольку в этой истории не было ни одного известного мне левого слова, мне оставалось только совершить наполовину левый поступок. Тактично, насколько это было возможно, затащил я слабо сопротивлявшееся живое существо на совок для мусора, положил в траву на краю террасы, налил воды в уголок совка, располагавшийся ближе всего к потерпевшему аварию, оставив на его усмотрение, что делать с его состоянием и с влагой.
Снова спина в большом кресле, снова ноги на маленьком, снова голова обращена к толстой книге, снова взгляд погружён в превращённое в роман существование-человека-и-мира-в-Миннесоте; и пусть создание рядом или извне или сверху – само с собой разбирается.
И оно разобралось. Оно и знать ничего не хотело о воде, о литературе или жизни других, оно подало признаки своей жизни, расправило сложные драконьи крылья, сделало неловкий прыжок с совка в сторону дома, повторило этот манёвр ещё и ещё раз и наконец успокоилось на колючем коврике для вытирания ног перед входом в мою хижину. Может быть доходяга устал, может быть ему понравился природный материал подстилки из плетёного волокна, этого я определить не мог, но я был рад, что не купил у метельщика на рынке коврик с плетёным приветствием Salve! Потому что в любом случае: пусть мой Pippistrellus pygmaeus упал устало с крыши или как Е.Т. приземлился на неправильной звезде – не могло быть и речи о «Приветствую тебя!» с моей стороны.
Если уж и вплетать что-нибудь, то больше подошло бы «Пошёл вон!» или «Отвали!», но это считается, вероятно, некорректным. Не имело значения, умел ли Pippus, найдёныш, читать; важно было только то, что у меня на пороге ему нечего было делать. Я взял плетёный коврик, на котором летающая мышь с зубастым клювом, острыми коготками, кабрио-крыльями разлеглась явно надолго, держал этот очиститель для подошв так, как пекарь держит противень с выпечкой, которая не удалась, и её поэтому собираются отдать птичкам, я представил себе кривую, приближающуюся к естественной кривизне земного шара, чтобы не повредив отправить посетителя-найдёныша в траву. Но как только я выбрал нужный угол, зверёк-лилипут расправил свои чертовски хитро устроенные крылья и слетел с моей лопаты.
Однако его уход со сцены ещё не был концом представления, а я был не единственным зрителем. Кроме моих и другие глаза следили за непостоянной траекторией полёта, по которой мой временный гость, как несомый ветром биплан, направлялся к деревьям на берегу озера. В то время как я не знал, что значили эти движения то ли Бэтмена, то ли мотылька: иссякшие силы или нежелание быть чёткой целью для затаившегося охотника, последний сделал выводы из размеров и скорости трепещущего летающего объекта о его съедобности. О том, что его можно сожрать, естественно. И прежде всего, можно заполучить.
Когда говорят о летучих мышах, всегда упоминают радар, которым они якобы экипированы. Я ничего не читал о том, относится ли эта навигационная система к основному оснащению сороки обыкновенной, но считаю, что это факт, после того как я увидел своими всё же очень зелёными глазами, что произошло с летающим объектом Е.Т. Pippistrellus. Он направлялся, шатаясь, к большому дубу, который вместе с ольхой и ивами стоит на берегу озера, почти спотыкаясь, будто одно упоминание крепкого напитка отразилось на его летательной способности. Его устремление было явно, но он смертельно мало преуспел на своём пути.
Смертельной для него была сорока. Она видимо следила с одной из вершин между озером и домом за моими действиями, нацеленными на благо рукокрылого. И, наверное, смеялась в кулачок, когда видела, как я вожусь с летучей мышкой и водой и совком. Наверное, чавкала от предвкушения, когда Янг Фледдерхенд и я, он на коврике, а я на краю террасы – готовили старт с палубы корабля авианосца. Следила за попыткам этой мыши, по габаритам скорее мышки, взлететь с таким же удовольствием, как я, повторение за повторением, как полёт Феникса в картине Джеймса Стюарта и Харди Крюгера. Она определённо покатывалась со смеху, пусть фигурально, глядя на расплывчатый курс летающей тарелочки Pippi, она нарисовала линию всех зигзагов полёта, ввела данные в компьютер и выстрелила себя вперёд как пулю. Будто для неё было важно продемонстрировать мне в очередной раз, мне, который часто ищет экономящие время обходные пути, что прямой путь – самый короткий.
И пусть зловеще краткий полёт мышиного Феникса не помешал мне и дальше искать подходящие просёлочные дороги, ведущие в Индию, или более быстрые маршруты из моего П. в барлаховский Гюстров, он всё же произвёл на меня впечатление, после которого я вижу в каждой сороке самый подлый экземпляр этого вида. А в себе вижу человека, который не проявил осмотрительности там, где она была нужна. Хотя вовсе не требовалось смерти несовершеннолетней порхающей мышки, чтобы привести меня в мрачное расположение духа. Об этом уже позаботилось ночью другое летающее существо и придало происходящему лёгкий налёт умирания.
2011-06-15 übersetzt von mir - mit höchstem Vergnügen.
[1] Greener than Greenpeace (англ)
[2] Mellisuga helenae (лат.) Bienenelfe (нем)
[3] Pippi Langstrumpf
[4] Инициалы имени Бэтмена (?)
|
