ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЧЕРТЫ[i]

(Eine Übertretung. Hermann Kant 1975)

Перевод Иночкиной Н. 2017

Смелое предположение: кто-то захочет знать, как я представляю себе свою смерть. Где, при каких обстоятельствах, от чьей руки, каким образом.

Как скоро?

Когда – не знаю, постороннее вмешательство в этом деле считаю мало вероятным. А вот что касается обстановки и обстоятельств, на этот счет у меня имеются предположения.

Я умру во время процедуры ожидания, за десять шагов до окошка, за десять человек передо мной в очереди к человеку со штемпелем. Братья, я знаю, он выполняет свою работу, как умеет; он не хочет меня убивать. Но это случится именно на пути к нему.

«Следующий!» услышу я, он говорит это на расстоянии десяти шагов от меня, и я буду понимать, что еще восемь раз следующим буду не я. Таков порядок, и он меня убивает.

Когда меня спрашивали: «У вас есть образцы для подражания?» – я долго мешкал, прежде чем дать ответ. Все изменилось после случая в одном из присутственных мест в Москве; там я встретил своего идола.

Это был писатель, как и я, правда, он был разрекламирован и поездил по миру, но насколько ему удастся удержаться в памяти читателей, это мы еще посмотрим. Пришел, как и я, чтобы получить деньги, но как он пришел – это был фейерверк. Он впрыгнул в дверь, растоптал деревянный барьер, который удерживал еще Гоголя и Чехова, и даже могучего Маяковского, от взмаха его руки расступилось море стульев и пультов, затем он воскликнул, будто произносит стих, призванный низвергнуть богов: «Кто здесь главный?»

Волшебный трюк: он тотчас сделался не просто «следующим», а он стал первым, единственным, его обслужил товарищ начальник, в глазах которого светилось счастье, а язык от гордости с трудом ворочался во рту.

Ах, образцы, ах, идолы!

Если мы знаем, чего мы не достигнем, мы знаем уже достаточно.

Меня хватит кондрашка в очереди. В очереди в гардероб после средненького «Отелло», на пороге булочной, меня, желающего заплатить, перед игольным ушком продуктового магазина, перед щелью прохода у кассы универмага, у того самого закрытого шлагбаума у бранденбургского Гранзее или в процессе пересечения границы.

Или в процессе пересечения границы. Я показал свой паспорт, покидая город. Я показал свой паспорт при въезде в зону пограничного контроля. Я показал свой паспорт в окошко шлюзовых ворот. Я остановился, как этого требовал знак указателя, и двинулся дальше по сигналу руки, затем я показал свой паспорт. Я передал свой паспорт в окошко, ждал его возвращения и, наконец, получил обратно. Я предъявил паспорт даме из таможни. Не хотел бы я иметь профессию, которая вменяет в обязанность подозрительность. Но так должно быть, я это знаю.

За это время я мог проехать шестьдесят километров, если бы не стоял все это время и не должен был раздеваться для осмотра; это на шестьдесят километров приближает меня к могиле.

Продолжение движения только по сигналу руки, таковпорядокяэтознаю, но я не люблю, когда я должен двигаться по сигналу руки.

В один прекрасный день этот сигнал меня уже не настигнет. Тогда они найдут меня – голова  уложена на поглощающем удар покрытии рулевого колеса с двумя спицами, невидящие глаза направлены на педаль тормоза. Мое столкновение с миром поглощено раз и навсегда.

Пока что я держу голову выше рулевого колеса, но всякий раз, когда я жду знак в шлюзе, оставив отечество наполовину позади и в то же время объятый им со всех сторон как никогда, я спрашиваю, что я забыл в этой дыре в заборе, где прячутся только волки да маньяки, и уже готов повернуть назад.

Знаю, ожидание для меня смерти подобно, но я снова ввязался в эту историю. Письмам, где меня так душевно приглашают, я никогда не могу противостоять.  Приезжайте, почитайте, расскажите, разъясните, подискутируйте, подпишите, позвольте на Вас посмотреть, господин!

Я позволяю и слышу вокруг, что это жажда славы. Но я выбрал путь жажды славы в тот момент, когда начал писать.

Кто-то из знакомых точно знает, что меня гонит туда жажда странствий. Когда во время пребывания между Рейном и Некаром у меня обнаруживается парочка свободных от обязанностей дней, я мчусь к своей пещере в кронах деревьев на Александерплатц; это значит два дополнительных сокращающих жизнь перехода границы, зато плюс один в сторону дома.

В одном состарившемся романе, который был издан только что, я прочел, что если кто-то публикует на Рейне написанное им дома, с тем что-то не в порядке. И насколько же больше подозрений способен вызвать тот, кто еще и рот там открывает, на Рейне, находясь там собственной персоной.

Вот как-то так у меня на душе, когда они сопровождают своими сигналами рук мой временный исход, мутно у меня на душе, и я сильно старею.

Именно так было у меня на душе, когда я стоял в ожидании на Верре, позади меня Вартбург в тумане, передо мной место под названием Кассель, где туман еще гуще. «Тангейзер здесь неподалеку?» – спросил я себя, потому что я только что пересек речушку под названием Хёрзель, и представил себе, что я еду на турнир трубадуров.

И тут ко мне подошли трое, чтобы направить мои мысли в другое русло, один в пограничном зеленом, другой в таможенном синем, третий во врачебном белом.

Обычно я имею дело с двумя цветами при пересечении границы, переход происходит обычно мимо зеленого и синего; отчего сегодня триколор? Что со мной такого, что привлекло санитарную службу? И почему ко мне, который уже прошел контроль, снова подошли пограничник и таможенник, у каждого из которых, к тому же на две звезды больше?

Высокопоставленная троица окружила меня и мой автомобиль, старалась рассмотреть меня в профиль и в фас, измерила, как мне показалось, место рядом со мной и рулем, измерила ширину заднего ряда сидений и величину багажника, озабоченно проверила давление воздуха в колесах и заглянула – от моих глаз не укрылось и это – вниз, оценивая состояние подвески.

Что, черт побери, тут происходит, товарищи? Вы что, только что получила наводку: границу будут пересекать наркокурьер!? Или коллега в белом заметила лихорадочный холерный блеск моей радужной оболочки? Или моя машинка в розыске? Или вы хотите ее купить?

Наконец они решили посовещаться и пришли к зеленосинебелому соглашению, о чем свидетельствует тройной кивок; пограничник будет вести переговоры, он приближается.

«Вы едете за границу?»

Я люблю эти вопросы: кто-то летит кувырком с лестницы, шестнадцать ступеней, внизу летят щепки от пола и осколки костей, после чего осведомляются: «Вы упали?»

Кто-то оставил ступню в чужеземном морозе, руку в замке мортиры, любовь в засыпанном подвале, и теперь он должен сказать, является ли он противником войн.

После преодоления целой мили с разными окошками, перед последним пограничным столбом: «Вы едете за границу?»

– Да, еду, жду только сигнала рукой.

– Не могли бы вы взять одного человека, провезти его пару сотен метров до шлагбаума с другой стороны?

– Кого?

– Пожилую даму, она переезжает, племянник должен был приехать, но мы ждем уже три часа, а он ждет с той стороны.

– Давайте сюда пожилую даму!

Но вначале появился багаж пожилой дамы, и сразу стало ясно, откуда интерес к моим грузовым отсекам. К моему чемодану добавилось три чужих чемодана и ящик, от которого исходил запах яблок. И три коробки на длинном шнуре, которого хватило бы парусную яхту. И четыре зонтика в связке. И укрепленные в специальном каркасе картины или зеркала. И шесть пластиковых пакетов, разного веса, но одинаково плотно набитых. И кастрюли одна в другой и все вместе в тазу. И, господи спаси, умывальный столик из незапамятных времен и из безмерной нищеты, зеленый и громоздкий по самое не могу.

«А теперь пожилая дама», - прокричал четырехзвездный пограничник, и белый автомобиль с красным крестом остановился, приблизив свой выход к моему входу. Моя таможенница, которая здесь вела себя совсем по-матерински, преобразовав подозрительность в заботливость, передала фельдшеру маленькую старушку, размером со среднего ребенка, а фельдшер передал ее мне в машину.

«Сегодня я так много езжу в машине, - сказала она и добавила: - Где ты все это время был, Зигфрид?»

Такой старой старушки я еще никогда не видел и не знал, надо ли ей говорить, что я не Зигфрид.

И что же делать, моя профессия предполагает борьбу с заблуждениями, занимается картиной мира, тот, кто имеет такую профессию, с глубокими, как колодец истинами; и что – я должен оставаться Зигфридом?

Мои разъяснения были прерваны ее вопросом: «Ты взял с собой яблоки?»

«Все здесь», - сказал я, и через открытую дверь капитан пограничной службы и советник таможни, и таможенная ассистентка, и медсестра: - «Всё здесь, фрау Шмидт».

«Тогда поехали», - сказал я, осторожно закрыл двери и сказал, обращаясь к фрау Шмидт: «Не будем заставлять Зигфрида ждать».

«Он же меня заставляет», - произнесла старушка Шмидт и сопроводила слова взглядом, который я недавно встретил в одном заштатном городишке. Это было в пивной, за кружкой пива, один человек рассказывал мне о том, как он ловит кротов. Это была изощренная система, от которой я запомнил только конец, конец был эффектный, и в нем применялась серебряная ложка.

Серебро, присвистнул ловец, он использует только серебро, ничего пластмассового. Его сосед, напротив, которого замучила та же напасть, применяет для охоты пластиковую ложку. Разумеется, безуспешно – и тут последовал этот взгляд.

Притоптал траву и думает, что повалил лес. Этот отрубит себе ступню, если ему нужно будет что-нибудь бросить.

Ну, ты у нас шустрый, подумал я о себе, сидя в своем авто, услышал от кого-то три предложения и уже растопил сургуч для печати на приговоре. Это древняя старуха, по сравнению с ней ты зеленый юнец, нечего вымещать на ней свое раздражение, довези ее просто до следующего шлагбаума, за которым ты найдешь других, чей возраст более подходит для твоего гнева.

Я начал движение медленно, очень медленно, проскользнул мимо шеренги должностных лиц, махавших мне вслед, и когда я хотел переключить на вторую скорость, старушка Шмидт сказала мне: «Не вздумай так гнать, Зигфрид!»

Первая скорость моего автомобиля предусмотрена только для того, чтобы привести его массу в движение; это только компромисс между неподвижностью и движением, это только реформистский переход. Минимум преодоленного пространства при большом шуме и перегреве. Слишком большой расход, слишком большой износ и жалкие результаты.

Нужны дальнейшие разъяснения о характере этого режима работы коробки передач? Нужна для этого присяга и нотариус, чтобы высказать мое убеждение: мне это не нравится, это ползанье улиткой. Тем не менее, я убрал руку с переключателя, но не достаточно быстро, потому что фрау Шмидт повторила свое предупреждение в командном тоне: «Не смей так гнать, Зигфрид!»

С завыванием двинулись мы по дороге, мой мотор и я; ленивый ветерок поднял два кленовых листа, которые нас обогнали, за нами рычал седельный тягач, может быть, он спешил, но у меня было достаточно времени, чтобы прочесть на указателе, медленно выраставшем за поворотом «Осторожно, камнепад!». Для иностранцев он изображал также крутой склон горы и свободно падающие вниз булыжники. За мои мысли, возникшие в связи с указателем, меня можно было отдать под суд.

Так мы проехали сорок метров, во второй их половине фрау Шмидт затянула песенку, которая даже более распущенному слушателю показалась бы неприличной; там шла речь о барабанщике и толстой дубинке, а также о служанке, которой нравилось, когда ее этой дубинкой обрабатывали.

Фрау Шмидт пела более четко, чем говорила; звуки Р она передавала раскатисто, как в старинных куплетах, а в двусмысленных местах она бросала на меня взгляды. Мне следовало задать вопрос, ее представление нужно было чем-то вытеснить, например, каким-то вопросом: «Сколько Вам лет, фрау Шмидт?» - «Девяносто два», - ответила она и запела дальше о мастерстве барабанщика.

Я наблюдал как-то учителя на вечере для родителей, он стоял на сцене один, ему было около пятидесяти, держал гитару перед пузом и каркал: «Ура, я школьник!»

Я знаю одного человека, сам он не писатель, но произносит траурные речи на похоронах всех поэтов.

Большое слово «мир» неуместно звучит как раз в самых больших глотках. Найден закон гармонии между формой и содержанием; должен существовать также закон гармонии между произведением и его исполнителем, должен быть закон об уместном поведении.

Я находил поведение фрау Шмидт неуместным. Её девяносто-двухлетняя седина, мы на первой передаче в автомобиле, набитом яблоками и умывальным столиком, под угрозой камнепада, на границе между восточным и западным миром.

«Почему вы переезжаете, фрау Шмидт, почему вы переселяетесь?»  Она еще некоторое время воспевала особо толстую штуковину барабанщика, а потом закричала мне в ухо: «И шта, ты миня все еще не хочешь, Зигфрид?»

Я считаюсь мастером задавать меткие вопросы; в результате я поднял камень над прибежищем тления и мерзости; теперь уже все равно: я врубаю вторую скорость.

Она заметила бунт, начала искать способ его подавить и нашла: «Ты взял с собой портрет старшенького Марги?»

Я сказал, что картины в багажнике, сзади, хорошо упакованы. Сначала она сказала: Не знаю! – потом: Не думаю! – потом: Можешь сказать тете, если ты его забыл! – Все в машине! – закричал я, слишком громко, Каркас тоже там, с картинами, я думаю.

– Но ты этого не знаешь! – сказала тетушка Шмидт.

– Дорогая фрау Шмидт, я этого, в самом деле, не знаю. Я не знаю, что вы везете с собой. О зонтах и яблоках я знаю. А о картинах я не знаю.

– Я хочу картину, Зигфрид! – кричала старая дама.

Два метра перед последним пограничным столбом и направо – и уже звучит предупреждающий окрик парня в железной каске: «Остановка запрещена».

«В случае нужды запрет на остановку не действует! – прокричал я в ответ и добавил: - Я действую под принуждением, товарищи».

Бросив взгляд на маленькую фрау Шмидт, паренек в тяжелой шапке и его товарищ решили, что лучше все-таки заняться обнаружением врага.

Пусть они не думают, что я не заметил, как они снова и снова отвлекались от службы для удовлетворения приватного любопытства. И я знаю, что они при этом видели: человека, который на обочине транзитной дороги с востока на запад разгружал багажник автомобиля, разламывал конструкцию из досок, рвал бумажную упаковку, отделял одни фото в рамках от других, спешил со стопкой картинок к передней двери своего автомобиля, чтобы устроить там что-то вроде выставки для старой и на вид хрупкой дамы.

Кивок серебряных волос уже после восьмой попытки, старшенький Марги найден, старшенький Марги снова упакован, а также все любимые родственники, упаковка для картин и чемоданы снова закреплены, водитель вернулся за руль, старт, на этот раз уже с хитростью – сразу на второй передаче.

И что ты так трясешься, прокомментировала процесс фрау Шмидт.

Трясясь или скользя, как бы там ни было, но мы пролетели вперед метров на пятьдесят.

За нами Варта, впереди Херлесхаузен; Варта уже не видна, Херлесхаузен уже не виден; дорога пошла в гору, затем поворот, и где же мы теперь? Это действительно ничейная территория, если за спиной оставлено черно-красно-золотое с инструментами, а впереди ждет черно-красно-золотое с черной хищной птицей? Кому принадлежит вытянутый участок, если он вообще существует, между Херрнбургом и Хиршбергом? И нельзя ли его приобрести?

Спешу развеять подозрения: мне он не нужен, у меня вполне налажен быт.

Но думать таким образом меня заставляет моя профессия; если бы я думал только о том, что уже известно, мне пришлось бы вернуть деньги за учебу. Конечно, иногда то, о чем я думаю, неизвестно только мне или бесполезно в любом смысле. Зачем – это в качестве примера – мне было знать на подъеме перед Херлесхаузеном, кому принадлежит мостовая, по которой я ехал? Я мог бы ответить: если кто-то падает на ничейной территории, ломает себе ноги – кто его тогда подберет?

Я могу также сказать, отягченный опытом: я остановился там, между одним рубежом и другим, потому что старушка Шмидт решила именно здесь, что умирает. «Тебе придется остановиться! – сказала она мне именно в той точке, когда ничего уже не было видно позади и еще ничего – впереди. – Тебе придется остановиться, у меня в глазах черно!» Когда я это услышал, у меня тоже стало черно в глазах, но я остановил машину осторожно, как перышко.

– Вам нужен воздух, фрау Шмидт, - сказал я и потянулся к окну, но она сказала: Нет!

 – Может быть, вы голодны, - сказал я; у меня был с собой хлеб, но фрау Шмидт его не хотела.

В машине, внизу, там, где она не должна находиться, под узлами и коробками и подставкой для тазика у меня была аптечка с мазью от ожогов и шинами на случай переломов, но в ней не было ничего, что помогло бы от девяностодвухлетней слабости.

– Может быть нам лучше повернуть назад, фрау Шмидт.

– У этих я уже снята с учета, - сказала она.

– Фрау Шмидт, тогда мы можем ехать дальше.

– А у тех я еще не поставлена на учет, - сказала она и добавила: – Если ты меня сдвинешь с места, я помру.

– Дражайшая фрау Шмидт, не говорите таких вещей. Если вам нехорошо, никто не будет требовать бумажек.

– Хах, – произнесла фрау Шмидт.

Это был звук падающего одинокого листа, и в то же время это было так громко, как приговор всему этому злому миру.

В меня пробрался страх, это мог быть ее прощальный звук; она слишком тихо лежала на сиденье, в глазах не наблюдалось жизни. Я стал искать ее пульс, а она сказала: «Нечего хватать, Зигфрид, после девяноста от человека мало что остается». Я рассказал ей об одном горце верхом на коне на Кавказе, который ей в отцы годился. Я бы хотел, чтобы она думала об этом; тогда было бы понятно, почему она опять лежала так тихо и отрешенно.

Она произнесла тоненьким голоском два предложения, одно дало мне надежду, другое тут же забрало ее обратно. Ни один из нас не был на Кавказе, гласило первое, о второе было: А теперь пора и на небеса.

Если бы она не сидела тут как некое образование из пыли и прошлогодних сухих трав, не следовало бы думать ни о чем, кроме продолжения езды. Или о том, чтобы взять ее на руки и нести вверх и вниз по горам. Но: «Если ты меня сдвинешь с места, я помру». Этому приходилось верить. Ситуация была чрезвычайной. Мне оставался только дар слова. Только это. Благодаря этому и для этого у меня была моя профессия.

Эти мысли пришли позднее; во время той остановки, с которой фрау Шмидт собиралась отправиться на небеса, я думал о себе в менее приподнятых тонах. Мне было не до миссии певца и не до задач искусства, я не планировал соблюдать правил профессии, я ничего этого не хотел, я просто не мог по-другому. Или нет, я не хотел тишины, в которой было слышно умирание фрау Шмидт.

Фрау, сказал я, дорогая фрау Шмидт, мне кажется, вы неправильно оцениваете ситуацию. Отправляться на небо прямо отсюда просто нецелесообразно. Здесь – это нигде, это пограничный переход, как это занести в акты? Снята с учета, на поставлена на учет – таково ваше положение по вашим же словам.

Из такого подвешенного состояния, фрау Шмидт, лучше не предпринимать большой шаг, потому что, пусть ваша цель и называется небом, кто его знает, какие там принципы.

Может быть, это место не такое, как земля, и порядок не входит в число небесных правил. Может быть, Боженьке наплевать на регистрацию и он принимает душу такой, какой она прилетает. Так может быть, фрау Шмидт, но так ли это на самом деле?

Когда речь идет о том свете, можно представить себе все, что угодно. Можно представить и такое: вы туда прилетаете, представляетесь и стоите неприкаянно, потому что нигде не записаны. Снята  с учета, не поставлена на учет, вычеркнута и не внесена, там уже нет, здесь еще нет – это может показаться безобразием и за облаками.

И я вас спрашиваю, вы действительно хотите отправиться в путь с такими перспективами?

Моя пассажирка продолжала лежать недвижно, бездыханно. И бездумно? Сразу хочу заметить, что я до сих пор не знал ничего про ее жизнь, не знал, как они провела свое почти столетие, предполагаю только, что она родом из мест в сторону Прегеля за Одером, я не знаю, кто такой старшенький Марги, не могу даже предположить, откуда взялась песенка про крупного барабанщика, понятия не имею, почему она не доверяла этому Зигфриду, но, тем не менее, затеяла переезд. Я располагаю лишь ее портретом, заключенным в рамку, образованную границами Варта и Херлесхаузен, я стал свидетелем такого крошечного отрезка ее жизни, что не возьмусь писать о ней роман.

Теперь возвращусь к ней, лежавшей неподвижно, и к моему вопросу, бездумно ли. Одну вещь она смогла сделать, другую нет; мне неизвестен процесс, протекавший в ее старой голове, мне известен только результат.

«Нее, - сказала она, - тогда отправка отменяется, тогда я уж лучше еще тут попыхчу!»

Она пошевелилась, оглянулась, нашла рукоятку над приборной панелью, вцепилась в нее обеими руками и сказала мне уже более твердым голосом: «Вези меня, значит, обратно в упорядоченное!»

Тут я запряг пятьдесят коней, подбоченился, держа в кулаке поводья, уперся одной ногой, вторую ногу поставил твердо на дно повозки и уже собирался рвануть вперед, когда рядом услышал, как со мной  фрау Шмидт скорчилась от столетнего смеха.

Матерь Божья, это еще что такое? К смерти добавилось еще и безумие, сначала уход в мир иной, а потом веселое безумие, после останавливающегося сердца – съехавший рассудок? Я считаю это грубым.

«Вы, юноша, – сказала фрау Шмидт, и у нее были слезы в глазах, – эй, вы, молодой человек, из этого могла бы получиться забавная история!»

История была для меня уже достаточно забавной, но когда старость выносит свой вердикт в таких выражениях, надо слушать внимательно. И я слушал, думаю, я слушал самозабвенно.

– Хотела бы я знать, – сказала старушка, и снова бросила на меня тот взгляд, – куда бы меня отвезли, если бы я отдала концы.

 – Ну, дорогая фрау Шмидт, – сказал я, изо всех сил стараясь не терять самообладание, –  об этом мы, слава Богу, не должны задумываться.

 Мы, может быть, и нет, фрау Шмидт и я, а что касается меня и меня  – нам следовало бы это обсудить. У нас в этом большой опыт, у меня со мной, обдумывать последствия всего, что с нами случается; иначе, откуда бы взяться историям.

Вопрос фрау Шмидт был ничуть не странным, как бы мы ни притворялись удивленными, и я лгал, когда отрицал, что этот вопрос возникал у меня самого: куда везти фрау Шмидт, если она отойдет в мир иной?

Промежутка времени между вопросом фрау Шмидт и моим решение привести, наконец, машину в движение хватило для того, чтобы передо мной промелькнул жуткий фильм, в котором роли исполняли фрау Шмидт и я, она бездыханная, а я обезумевший.

Обратно нас уже не брали, нас находили сильно изменившимися. Там, впереди, нас не принимали, мы были очень далеки от описания.

Снят с учета, не поставлен на учет, сожаление с двух сторон, отказ и с той, и с другой стороны.

Там, впереди, говорилось, что в бумагах речь шла о переселении, а не о перевозке.

А там, позади, говорилось, что в актах зафиксирован отъезд, а не такой шокирующий возврат.

С кем бы я ни заводил разговор, все требовали предъявить подтверждения, документальные свидетельства того, я имел полномочия осуществлять такую перевозку. И такова ли была Последняя Воля фрау Шмидт. Документальное подтверждение того, что она умерла действительно от истощения сил, а не от враждебных действий. Может ли кто-то подтвердить то, что я рассказываю, и не слишком ли это похоже на выдумку. То есть, есть ли у меня доказательства.

Но все, что у меня было – так я увидел это в своем страшном сне наяву – это охладевшая фрау Шмидт, этого было слишком много и в то же время слишком мало.

И когда мне стало уже невмоготу от всех этих вопросов и от сочувственного понимания, мы вернулись в полосу отчуждения между пограничным столбом и пограничным столбом, фрау Шмидт и я вместе с туалетным шкафчиком, косточковыми фруктами и старшеньким Марги, и в последних кадрах фильма можно наблюдать в меркнущем свете неподвижную фрау Шмидт и меня, который приобрел заметное с ней сходство.

Такое безжизненное завершение фильма испугало меня, и я прекратил киносеанс: соблюдая всю осторожность, но на большой скорости я покинул ничейную территорию, и моя фрау Шмидт – какое облегчение – больше не возражала.

После миражей нас ждала проза: западный пограничник страдал над моими дорожными документами. Западный племянник был тоже здесь и страдал от вида тетушки. Пограничник был ученым человеком, он все записывал. Племянник хотел одарить меня тетушкиными яблоками; почему то мне показалось, что он был не особо сообразительным.

Я отнес ему в авто легкую фрау Шмидт, и мне показалось, что она тихонько напевала при этом песенку о барабанщике.

Она не изъявляла явного желания попрощаться со мной, я с ней тоже; мы были в расчете. Я внушил ей недоверие к небесам, она мне – к земле, верее, усилила  его.

Спокойно, друзья чистой поэзии, это вовсе не такой уж мрачный исход, вы посмотрите: фрау Шмидт снова поставлена на учет, а я вернулся из Касселя, получив очередной опыт.

Im Übergang an leerem Ort vorbei,

wo keines Amtes Rosse weiden.

Herrenlos, ordnungslos, Kyrie Eleison,

Ödplatz will ich künftig meiden.

В переходе, на пустоши,

где бесхозные кони пасутся,

там нет закона и порядка там нет,

я обойду стороной это место,

Kyrie Eleison.

• 2016 Апрель
• 2016 Август