Kennung
Aufbau-Verlag
2010
Характеристики светового сигнала маяка, которые позволяют идентифицировать его в ночных условиях, называются Kennung.
Wikipedia
Глава восьмая.
Лёгкий запах карри указал Линусу Корду путь к станции Шарлоттенбург; его поезд Эс-Бан пришёл так точно, будто был с ним в сговоре. Вагон для курящих вонял курящими и пьющими; вагон для некурящих содержал секретную информацию: это был арак, скверный немецкий арак, который ему однажды налили в пивной на углу напротив библиотеки Карагиале в его бытность студентом. Он вспомнил о том случае в вечернем поезде, двигавшемся в направлении Осткройц, благодаря соседу напротив. Тот, кто сидел напротив, он или она, был до самых ноздрей наполнен этим отвратительно-сахаристым брандвайном.
Приблизительно так же, как воняет сейчас тот или та напротив, только что вонял сам Линус Корд на публичной встрече Социалистического Союза студентов Германии для немолодого немецкого литературного критика Вольфдитера Штёрляйна. Он облегченно отметил, что напившаяся арака персона, мужчина ли, женщина ли, вышла из вагона в сладковато-перебродившем облаке на станции Зоопарк. Ему не нравилось, что он был так же противен Вольфдитеру Штёрляйну, пусть тот и был ему совершенно безразличен. Тяготение к пернатым заголовкам объяснялось тем, что отец Штёрляйн был орнитологом любителем, но чем объяснялась ненависть сына к совершенно незнакомому ему коллеге?
Наверное, это классовое сознание, подумал Линус Корд, потому что он знал, как надежно управляет классовое сознание им самим. Правда, Штёрляйн был ему не до такой степени незнаком, как он Штёрляйну, что объяснялось книгами, которые один уже написал, а другой ешё не написал. Но основную роль играло собственно само содержание сочинений Штёрляйна, носивших странные крылатые имена. Везде была общая черта – ворчливый тон и раздаваемые низкие оценки. Позиция раздосадованного критика нередко была понятна Линусу Корду; а нескончаемая бранчливость действовала ему на нервы.
Как бы это было кстати в свете вечера у SDS! Если только представить – он написал бы свое мнение о Вольфдитере Штёрляйне, о тот прочёл бы его! Тогда дело не закончилось бы объявлением об уходе одного и молчаливым уходом другого, потому что Штёрляйн охотно раздавал удары, а Корд никому не позволял себя бить.
Это имело бы последствия. Тем же вечером на критическом кружке в Халлензее, но особенно на следующий день в квартале Йоганна Готфрида Гердера в Вайсензее. Срочное сообщение об этом придало бы остроты подведению итогов в одиннадцать на обычном месте и дало бы повод тайным хранителям высказать своё осуждение любой формы индивидуального террора. Ещё один повод, как полагал Линус. Потому что если секретные службы рассматривали себя как щит и меч в любом аспекте плюс как послушный инструмент в руках партии, они должны были пустить эти инструменты в ход, узнав о кулачных боях, случившихся в месте встречи SDS на нижнем краю Курфюрстендамм между западноберлинским литературным критиком Вольфдитером Штёрляйном и литературным критиком из Берлина – столицы ГДР – по имени Линус Корд.
Хуже могла быть только депеша, в которой говорилось бы не о драке, а об объятии и теплом приеме, оказанном молодому восточногерманскому литературному критику К. известным западноберлинским литературным критиком Шт. В разделенном Берлине, подумать только. После стольких лет ожесточенного отказа от общения, подумать только. В Союзе студентов-социалистов, подумать только, а подумав, просто не поверить.
Но совсем плохо было бы дело, если бы западные информационные агентства настучали восточным информационным агентам, что западноберлинский критик Штраммауер приветствовал восточногерманского литературного критика Корда как бывшего однокурсника и коллегу, вместе с которым он посещал семинары знаменитого ученого - гуманитария Юлиуса Дариуса, посвященные отвергаемой на Востоке герменевтике. И, как предположил Штраммауер в разговоре с dpa, этот критик являлся – цитата – «пробной ласточкой», которая – цитата – стала подопытным кроликом «в проверке, не наступило ли лето».
Если посмотреть на дело так, подумал Линус, Штраммауер в качестве генератора неприятностей далеко опережал своего камрада Штёрляйна, потому что последний поддерживал старую, честную вражду островитян, в то время как первый применял модные объединительные маневры. И это было намного более неприятно, если бы стало предметом обсуждения в блоке Йоганна Готфрида Гердера.
Во время многоступенчатой поездки Линуса домой это не было его главным страхом, потому что когда майор, наряженный в смехотворную похоронную шапку, объявил ему о встрече в обычном месте, которую он назвал подведением итогов, никто ещё не мог рассчитывать на общеберлинскую встречу между немецкими критиками Вольфдитером Штёрляйном, Францем Штраммауером и Линусом Кордом в сетях птицелова SDS.
Что касается искушенного Штраммауера, то он не просто предполагал, к чему должны были привести его речи. Если знание о действии кураре можно назвать словом «предполагал». Вместо того чтобы возвышать своего почти однокурсника, приведенного Мэрте Меестерс, в ранг учеников идеалиста Сартра, правда, посредством бывшего учителя Юлиуса Дариуса, уж лучше бы он сразу дал ему порцию стрихнину. Это, конечно, образное выражение, буквально тут никого не убили, только погубили публицистическую карьеру, объявив кого-то инфицированным вирусом экзистенциализма. А если и это слишком сильно сказано, то о публикациях, более значимых, чем общие газетные обсуждения, например, о публикации эссе в журналах, он мог теперь забыть. – Вообще-то, господа, такая постановка цели и без того отдаёт какой-то гуманитарщиной. К чему, простите, такое тщеславие? При чём тут эссе, зачем все эти эксперименты, если план строится давно на основе прикладных наук. Понятно, кто работает с материей, тому без экспериментов не обойтись. В спиритуальном, напротив – уже и слово-то напоминает шнапс – надо знать наверняка, чего хочешь. И тем более знать, что должен.
Во время своей второй за день поездки домой и смены транспортных средств, выглядевших то так, то иначе, в зависимости от правящей системы, Линус Корд старался воздерживаться от таких сварливых мыслей. Не только потому, что его лицо приобретало при этом ожесточенное выражение, как ему нередко говорили, а это могло спровоцировать агрессию. Он не мог забыть послания майора о предстоящем рандеву, которое, как уже говорилось, прозвучало сквозь щель в окне тогда, когда ни одна живая душа не знала о его вылазке на Курфюрстендамм и о том, что там произошло. Как и с другой стороны, могущественный критик Штраммауер никак не мог знать о перипетиях с собачьим жетоном Линуса Корда, когда он на едином дыхании очернил приведенного фройляйн Мэрте Меестерс человека и в глазах критика Штёрляйна, и в глазах всевидящих товарищей, представив его как официального представителя Восточного Берлина и бывшего шляйермахериста.
И зачем этот авторитетный человек так поступил? Потому что он, трудно поверить, испытал ревность? Из-за Мэрте Меестерс? Вообще-то, если посмотреть на её лицо, то можно было поверить. И не только на лицо. Хотя – если бы Линуса Корда спросили об этом на его обратном пути из Халлензее и Шарлоттенбурга на Восток – он бы сказал, что это представление значительно потускнело после её откровений по поводу простого немецкого предложения и спекулятивных дизайнеров столов. Может быть, знаменитый Штраммауер стремился дважды заложить незнаменитого Корда именно потому, что он был в той же мере идеологом Запада, как Корд – идеологом Востока? Зависящий от гонораров литературный критик и промоутер литераторов, который звучал, как мелкобуржуазная труба. А Линус Корд в глубине своего сердца хотел бы считаться пролетарским шалмаем[1].
По мере того как он вытеснял из сознания ожидаемую завтра встречу в Вайсензее, которая должна была стать подведением итога последних дней – подведением итога сегодняшнего вечера на Халлензее, положительная оценка по поведению, поставленная им самому себе, начала стремительно снижаться и превратилась, наконец, в порицание. Вскоре он уже думал, что вместо того чтобы бормотать при уходе «Может быть в другой раз», лучше бы сразу взял на себя роль столяра-миротворца, который в 1848 году бегал между баррикадами с самолично намалёванным лозунгом: «Это всё – недоразумение!» или мог бы заявить, покидая салон SDS, что заблудился и искал вообще-то ярмарку пряжи. Или птичий рынок.
Он отмёл всякую попытку спекуляций на тему: как повели бы себя и что сказали бы герои Амброза Бирса или Стефана Хермлина, окажись они в его ситуации, потому что он мог ещё различать между неудобной и безвыходной ситуацией. До конца поездки на троллейбусе он вытеснял это безобразие вопросом: что действительно должен был сказать во время своего ухода, похожего на кашу-размазню, именно он, товарищ Корд. Мог сказать. Обязан был сказать.
И ему ничего не приходило в голову; ему только бросилось в глаза, что квартал Йоганна Готфрида Гердера выглядел так, будто наступила полночь, а ведь был только поздний вечер. Так мало окон, где горел свет. Иногда попадалось открытое окно, где курил мужчина. И нигде не было женщины, проверявшей блеск тарелки на свету. Перед его подъездом горел единственный на всю округу фонарь. Этого добилась многодетная соседская семья, ссылаясь на своих несовершеннолетних детей. Но сейчас никто из них не стоял в его слабом свете. Там был, если Линус не ошибался, его сосед железнодорожник, преисполненный классового самосознания. А если и не этот соблюдавший иерархию товарищ, то всё же какой-то железнодорожник.
Насколько это можно было определить в слабом свете, человек был одет, как сотрудник рейхсбана, умевший изъясняться жестами и встреченный на перроне Виттенау во время обеденной поездки Корда в WASt. То есть как сотрудник Эс-Бана. Только незнакомец, стоявший посреди ночи у стены дома в микрорайоне Йоганна Готфрида Гердера, держал свои руки иначе, чем тот человек. Или, если это был тот же человек, то теперь он держал руки иначе. Не растопыривал их в угрожающем жесте, а использовал их совсем по-другому. В принципе по-другому, чем тогда, в сцене перед поездом Эс-Бана. Более мирно. Он держал их настолько мирно, так примирительно подняв раскрытые ладони вверх, что это напомнило Линусу Корду, как он только что покидал SDS и общество братьев-критиков. Проводник, который был теперь поздним посетителем, преднамеренно вёл себя совсем не так, как угрожающий капитан перед театром Ренессанс. То есть совсем не так, как Джек Пэланс в вестерне «Мой большой друг Шейн», где он изображал киллера Уилсона.
Линус чуть не поздоровался с железнодорожником, хотя это был вовсе не его сознательный сосед-кондуктор. Но чужак – или неприятный знакомец – не позволил ему этого сделать, приложив указательный палец к своим сомкнутым губам. Линус должен был всему давать имена, и этот жест он назвал жестом Барлаха.
Жест Барлаха! Как будто ему больше не о чем было думать! Будто не стоило задуматься о том, как следовало обходиться в такой час и при таких обстоятельствах с незнакомцем, вернее, с тем, кто уже обратил на себя внимание нежелательным образом, а теперь стоял поздно вечером в тусклом свете лампочки, освещавшей табличку с номером дома. Линус Корд отпер дверь дома, впустил посетителя и запер дверь. Он поступил так не только потому, что к мысли о насилии немедленно присоединялась мысль о том инструменте государственной власти, чей представитель появился около полуночи в микрорайоне Йоганна Готфрида Гердера в той же самой форме государственного предприятия городского и пригородного сообщения, в которой он около полудня изображал на перроне Эс-Бана в Виттенау проводника и сопровождал сцену угрожающими жестами, но прежде всего благодаря лукавому миролюбию посетителя. Он действовал так, как требовала на каждом собрании жильцов многодетная семья, ссылаясь на свое право безопасного проживания.
Этот чужак, оказавшийся не таким уж и чужим, не нуждался в лестничном освещении. Пока Корд закрывал входную дверь, он воспользовался карманным фонариком, поднялся на лестничную площадку и ждал перед дверью квартиры безо всяких киллерских жестов. Когда ему открыли дверь, он вновь приложил к губам свой красноречивый палец и описал светом фонарика круг, который охватывал, если Линус правильно понял, коридор и комнату с кухней. Яркость света фонарика не соответствовала его размеру. Поскольку поздний гость показал теперь на уши, Линус понял, что он имеет в виду устройство прослушивания. Техническое приспособление, которое, как и предупреждавший фонарик, было разработано особым дизайнером.
Железнодорожник по совместительству был явно знаком с планировкой квартиры Корда, он открыл дверь в ванную комнату и пригласил хозяина световым сигналом войти туда. Сам вошел следом, включил лампу под потолком, а фонарик погасил, осмотрел скудно обставленный квадрат чуткими, можно сказать, глазами в поисках неподобающего оснащения и тихо, но уверенно сказал, что здесь можно говорить, потому что опыт показывает: в санузлах граждан, живущих в одиночку, можно записать, как правило, только разговоры с самим собой.
Поскольку единственное сидение в помещении было предназначено для других упражнений, Линус Корд сел на край чугунной ванны, которая не имела кафельной облицовки, посетителю он предложил место рядом, поближе к водогрейной колонке. Тот не заставил себя упрашивать, устроившись на узком сидении, он показал удостоверение своего настоящего места работы. Там было написано, что его звали Нойман, но том не было ничего о лейтенанте или капитане. Товарищ Нойман сказал, что нет никаких оснований, чтобы пугаться. Несколько запоздалое уверение, как считал Линус. Гость сказал, что неотложные служебные дела помешали ему объявиться раньше, но господин Корд должен согласиться, что всё равно он пришел слишком рано. Но оставим это, конторы не касается, как граждане проводят свои вечера. Он принадлежит к службе внутреннего контроля Министерства, что приблизительно соответствует контролю качества в гражданской области. Да, у них есть и соревнование. И доска почета.
Конечно, сотрудники IA, так кратко называют службу внутреннего контроля, лично не участвуют в этом движении: им полагается по инструкции быть «плохими парнями». Соревнование с их участием вылилось бы в определение того, кто представляет наибольшее «зло». Тут уже будет слишком много диалектики; достаточно и того, что они хорошие «плохие парни». В этом смысле они сталкиваются с непониманием даже в собственном доме. Не каждый смотритель понимает, что и за смотрителем требуется присмотр. Доверие – это хорошо, а контроль – это не есть хорошо, так звучит здесь реакция того, кто заметил контроль, и это отличается от известного высказывания.
Поэтому он действует осторожно и остается в тени, насколько это возможно. Чтобы оставаться незамеченным для тех, кто привлек к себе внимание, но не упускать их из виду. В конце концов, его круг обязанностей связан не со щепетильными вопросами; важно только то, что касается основной цели. И тогда действует оперативный принцип: если отдан приказ, должна быть проведена работа.
Хотя Линус Корд охотно узнал бы и о приказе, и о работе, и об оперативном принципе, благодаря которым он сидел теперь в полночь на узком краю ванны, но он предпочел сказать сидевшему осторожно и в тени человеку в униформе, что тот может спокойно прислониться к печке, потому что после каждой топки, купания и уборки золы он протирает печку влажной тряпкой. И если он правильно понял кивок Ноймана, это будет занесено в акт.
Что касается его появления в неурочный час в квартале Гердера, сказал гость между краем ванны печной стенкой, то этот вопрос можно считать исчерпанным. Осталось сказать только пару слов о его появлении на перроне в Виттенау. Жест пистолеро, который он позаимствовал у другого участника событий, должен был показать, что он не просто в курсе дела, а друг и член команды. Впрочем – в короткой сцене, где он выступил в роли проводника поезда, это было невозможно передать жестами – он действовал только в духе вышеупомянутых правил IA: как стоящий на обочине эксперт, который должен оценить эффективность операции. Поэтому он спрашивает господина Корда, уловил ли он связь между положением тела проводника Эс-Бана в Виттенау и прохожего у театра «Ренессанс». Для него это важно, потому что это показывает, удалось ли придать жесту сигнальный характер.
Да, разумеется, сигнальный характер он заметил сразу, сказал Линус Корд, и может быть сигнальное значение слов «член команды». Но той части сигнала, которая означала «друг», он решительно не заметил. Может быть потому, что упомянутый жест в его восприятии имеет явно агрессивный характер. – Хотя тут требовались объяснения, в которых должны были бы упоминаться такие величины, как Джек Пэланс, киллер Уилсон и «Мой большой друг Шейн», но он учитывает поздний час и неумолимо текущие минуты, в течение которых эксперт Нойман вынужден довольствоваться таким удручающим сидением, поэтому он сокращает по возможности своё отступление. При этом ему хотелось бы сказать кое-что о преимуществах стула-трости и о твёрдости чугуна, который не становился мягче от покрытия эмалью. Он также охотно остановился бы на вопросе, не связано ли увлечение состоятельных людей встраивать ванны в кафельные конструкции с такими же ночными встречами, как его встреча с Секретным Железнодорожником. Но он заметил только, что уже первая прощальная поза капитана Цалерта в полуденном подъезде не произвела на него впечатления сигнала «добрый друг».
Казалось, что внутренний контролер не услышал ничего, кроме обозначения звания, он немедленно захотел узнать, откуда ему известно, с позволения сказать, звание товарища Цалерта. Ответ, гласивший, что оно было указано в удостоверении, как и в удостоверении лейтенанта стояло «лейтенант», а у майора «майор», заставил Ноймана покачать головой, и это движение было, наверное, не предусмотрено служебной инструкцией. Его лицо быстро вернуло выражение собранности, он сказал, что многое отдал бы за то, чтобы узнать, принял ли господин Корд этих людей за настоящих.
Это заставило Корда ухватиться за край корыта, ища опоры. И задать себе вопрос, потому что одно сомнение ведёт за собой другое, за кого же ещё он должен был принимать этих людей, за каких таких посланников и от какого такого учреждения. Людей, сидевших в его креслах, стоявших в его подъезде, потом следивших за ним. Капитан Уилсон, лейтенант Маяковский и не забудем майора Гринайзена. И тем более не забудем уполномоченного контролера и позднего посетителя, которого он встретил впервые на краю своей ванны, а на краю перрона. В тот первый раз он представился при помощи железнодорожной униформы и взятого на прокат жеста; теперь он предъявил документ, в котором стояла его фамилия «Нойман» и далее не следовало никакого звания, а только имя – Хайнц. Линус получил возможность прочесть это снова, когда посетитель вновь раскрыл свой служебный документ, стараясь не потерять баланс.
Линус сказал, что в документах других звание было указано, и добавил, что у него возник вопрос: может быть у контролирующего лица в силу его более зрелого возраста и удостоверение более старого образца?
Гость Хайнц Нойман ответил хозяину Линусу Корду, что суть удостоверений включает в себя их идентичность по оформлению и внешнему виду. Это облегчает защиту от подделок. Когда существует норма, легче заметить отклонение. Преимуществом считается строгая последовательность записей: фамилия – имя, и никогда имя – фамилия. Однозначная подделка, если вопреки правилам дата рождения стоит перед местом рождения. Поэтому считается однозначным нарушением, если помимо имени вне сферы служебной деятельности разглашается и чин. В складном удостоверении предусмотрено три части, и служебная информация должна располагаться в скрытой части. Это относится к обязательным атрибутам сотрудника министерства – быть в публичной жизни, как это предусматривает трёхсоставной документ, просто сотрудником. Речь идет не об уравниловке, всё направлено на то, чтобы у врага ни в коем случае не было легкой жизни.
После этой лекции Линус Корд отказался от дальнейших вопросов. Например, о враге, который был введен в игру. Чтобы отвлечься от этого пункта лекции, он усилием воли направил внимание на противоположную стену ванной комнаты и погрузился в проблему: чем руководствовались маляры, нанося зеленую масляную краску именно до такого уровня. Может быть, существовала нормативная граница распространения водных брызг, согласованная между начальником стройки и артелью маляров? Но о какой норме для распространения брызг могла идти речь, если надо было учитывать разницу в поведении во время купания, например такую, которая была между ним и многодетной семьёй за стеной?
Лучше уж было мысленно вернуться к вопросу о том, в каком месте запутанной истории с собачьим жетоном должен был прятаться упомянутый враг. Должен ли был кто-то, кому отвели роль ученика, верить, что враг появился у него в образе пуделя, а в действительности звался Мефистофелем? – Ах, милейший Линус, подумал Линус Корд, почему бы тогда не три пуделя сразу, назвавшихся тебе лейтенантом, капитаном и майором? Или этот Нойман в качестве пуделя номер четыре, который фактически взял тебя за горло, пока вы сидите рядышком на краю корыта? Нет, дорогой, так было бы слишком много чертовщины, это подошло бы мастеру фильмов ужасов Клузо, у которого в убийственном фильме «Дьявольщина» с ванной связаны разные события, от которых волосы на голове становятся дыбом.
Этот хоррор криминальный фильм показывали на Штайнплатц? Или в Cinema Paris? Или на следующем углу? Если это было на Курфюрстендамм, то, в любом случае, ближе к его верхнему, а не к нижнему краю. В одном из благородных заведений, где принимали восточные деньги с отвращением, а билетерша провожала тебя до места так, что ты чувствовал себя под конвоем. На Штайнплатц общение с искусством происходило в более задушевной обстановке, здесь оно было ближе к народу. Может быть потому, что кинотеатр находился между книжным магазином Генриха Гейне и домом книги Киперта. Напротив была высшая школа музыки и неподалеку – театр «Ренессанс». Неподалеку от Мэрте Меестерс, которая немного тронулась в вопросах дизайна и имела какие-то отношения с критиком Штраммауером, но зато имела представление обо всем, что было ст΄оящим слева и справа от Йонсона и Юнгера.
Если Линус Корд правильно оценивал сложившееся положение, то отчуждение между ним и фройляйн возникло потому, что он одобрил столешницу из дерева оливы, а в ответ на ортодоксальное рычание Штёрляйна и ядовитое воркование Штраммауера ответил не революционным лозунгом, а вялым «может быть в другой раз». – Это было, в самом деле, интересно: за книжным прилавком носить руну мира и быть в восторге от схваток литературных обозревателей. Или от драки между двумя или тремя немецкими литературными критиками с Востока и Запада.
Ещё чуть-чуть – и Линус Корд рассказал бы внутреннему надзирателю о происшествии между Штёрляйном, Штраммауером и ним, тем более, что он и его сосед давно уже молчали, застыв в неудобном положении. Но опыт нерассказывания, начавшийся с давнего опыта умолчания об армаде V2 в Слате-Зюд на Эльде, вовремя остановил его. К тому же, эксперт Нойманн был из внутренней службы, поэтому район Халлензее не входил в его полномочия. И может быть, этот человек, который должен был в своей должности всё знать, и так давно уже все знал загадочным образом, присущим этой службе. Тогда становилась важной согласованность, и вместо поиска гармонии, лучше было вернуться к весьма спорному вопросу удостоверений.
Поэтому Линус Корд сказал Хайнцу Нойману, что примерно таким же образом – не так ясно, как господин Нойман только что, но очень похоже – ему рассказывал об отношении министерства к своим структурам и лейтенант Цифра. Но это кажется уже не важно. Пусть сотрудники назвали ему свои звания и предъявили их в письменном виде или нет – но последовательность лейтенант – капитан – майор не осталась для него тайной. При этом он спрашивает себя снова и снова, не следует ли ему игнорировать всё это, решительно ничего не замечать. Не только ради своего эссе о смелой правдивости двух поэтов, но прежде всего потому, что для него вся история с WASt и проклятыми собачьими жетонами закончена. В то же время она, видимо, не совсем закончена, если он правильно понимает замечание своего посетителя.
Если игнорировать то обстоятельство, что представляемый им институт под угрозой прекращения своего существования не может игнорировать что бы то ни было, он ждёт с нетерпением указания на то, какое замечание он якобы сделал, сказал посетитель, но он вряд ли должен был это говорить. Потому что ему пришлось перераспределить вес на скалистом корыте, повернув лицо к посещаемому, будто иначе ему грозило сокрушительное падение. Потому что он застыл в позе непоколебимости, а в самом деле давно поскользнулся. Он был тем, у кого, вопреки всем законам борьбы своего воинственного министерства, выскользнуло что-то такое, что никогда не должно было выскользнуть. Отягощенный виной человек, который был готов мужественно выслушать ответ.
И он его услышал. Он, господин Нойман, владелец служебного удостоверения, звания которого Линус Корд, жилец этой пожирающей звуки квартиры, не знает, некоторое время тому назад спросил его, владельца квартиры, принял ли он за настоящих сотрудников людей, которые в количестве трёх человек сидели в его креслах, а позже встретились ему на совершенно иной территории, где их удостоверения вряд ли были действительны. Их роли были распределены уже иначе – имитатор киллера Уилсона перед театром «Ренессанс», пассажир автобуса, декламирующий Маяковского напротив Справочной службы вермахта, наряженный в чако подмастерье крематория, проезжавший в «Мерседесе» по Борзигвальде, – и он, господин Нойман, сидящий теперь в униформе проводника поезда на краю ванны Корда – спросил его, принял ли Линус Корд этих трёх персонажей за настоящих сотрудников. А это дает ему, допрашиваемому в полночь среди его собственных стен, право задать вопрос не только о том, что за дизайнер разработал прослушивающую аппаратуру в его квартире, но и о другом: за кого же должен он был принять этих весьма многосторонне одаренных людей, он, бывший владелец собачьего жетона, сегодняшний литературный критик и подающий надежды эссеист?
За трёх парней с автозаправочной станции? За Рокко и его братьев? За Каспара, Балтазара и Мальхиора, за мудрецов Запада? За сборщиков яблок из Нормандии? Внуков Грэнни Смит? Племянников фрау Биглер? Кузенов птицелова Штёрляйна? Контрольную комиссию из Справочной службы вермахта? За книготорговцев Киперта старшего Киперта младшего и книготорговца Генриха Гейне? Или за болезненные порождения фантазии мечтателей Бирса и Хермлина? За trio infernale сновидца кошмаров Клузо? Даже за незнакомых ему членов большой соседской семьи? За бригаду мормонов, вышедшую на охоту за душами? Наконец, за коллектив изобретателей «Делай с нами», который изобрёл собачьи жетоны? Или карабин 98k?
Неизвестно, чему обучали Хайнца Ноймана, но слушать его научили, или он сам этому выучился. Однажды, правда, когда Линус Корд почти перешел на крик, он попросил его умерить пыл, учитывая время суток. Наступившую тишину он использовал, чтобы продемонстрировать собственное красноречие. Господин Корд, видимо, не знает, сказал он, что оказывается возможным в настоящих обстоятельствах не только в столице республики, но и во всей республике. Хотя это не касается данного случая конкретно, но теоретически возможно всё. Он заинтересован в том, чтобы господин Корд поверил в неизбежность некоторых мер, он назовет некоторые происшествия, которые побудили к принятию таких мер. В Перлберге, например, выяснилось, что хранитель большой дрофы был членом боевой группы «Против бесчеловечности[2]», а известно ли господину Корду, какое хозяйственное значение имеет для Перлберга дрофа? В другом случае суфлерша одного известного театра злоупотребила своим служебным положением и своей невидимостью и вставляла в классические тексты отвратительные вражеские лозунги, затем нашептывала их актерам на сцене, которые ни о чем не догадывались и слепо ей доверяли. Может ли господин Корд представить себе степень утраты доверия? Потерю доверия к сцене, которая, как известно, олицетворяет весть мир. Обобщая примеры, можно сказать: в оперативной работе надо всегда быть готовым к тому, что ситуация превратится в свою противоположность. Обычное и ожидаемое – это главные враги в собственных рядах. Не только потому, что противник делает ставку на всякого рода рутину, пожирающую бдительность, делает ее своим союзником, но и потому, что некоторые явления приводят к нарушениям и болезненным тенденциям без посторонней помощи. Чаще всего, к душевным расстройствам, как например психоз размахивания удостоверениями, называемый синдромом размахивания удостоверениями, под действием которого даже проверенные сотрудники склонны к перегибам и неоправданному вмешательству. Чтобы объяснить это господину Корду, нужен промежуточный шаг: известно ли ему о кадровой проблеме одного западноберлинского кинотеатра, в котором уже много лет, непрерывно, они называют это en suite, показывают «Унесенные ветром»? Владельцам пришлось заменить уже несколько билетерш, потому что девушки рано или поздно попадают под влияние того, что видят на экране, и начинают считать себя Скарлет О’Хара. Конечно, сравнение хромает, но с психозом размахивания удостоверениями дело обстоит именно таким образом. Если кто-то из года в год по приказу действует в темноте и наделен полномочиями, чтобы поддерживать порядок, то за предположениями начинают следовать злоупотребления, а вместо порядка, к которому следует стремиться, возникает неразбериха, которой следует стыдиться – он говорит это не только ради рифмы. И тогда никто уже не знает, что думать о другом. Нет ничего худшего, чем утратить представление о том, кто друг, а кто враг. Как легко здесь одно принять за другое, показывает неправильно понятый сигнал на перроне Виттенау. Глубоко на территории противника, несмотря на то, что там находится зона деятельности нашего рейхсбана. Вместо Добрый друг добрый друг – он ведь может называть так господина Корда – прочитал Злой враг. Неправильно истолковал сигнал маяка[3], так говорят моряки и лоцманы, сбившись с маршрута. Но дорожные знаки, береговые навигационные знаки и даже собачьи жетоны – всё должно быть легко обозримым и ясным. Чтобы достичь этого, он и явился в столь поздний час. И обещает появиться на подведении итогов в первой половине дня.
Линус Корд не успел сказать, что надо приносить с собой стулья, а Хайнц Нойман уже сполз с края ванны, сумел принять вертикальное положение, при этом казалось, что он хотел убрать поперечную вмятину со своих брюк железнодорожника. Хозяин Корд также ощупал себя сзади и подумал, не останется ли вдобавок к вертикальной ложбинке ещё и горизонтальная. Он наблюдал без слов, как человек в форме железнодорожника синхронно коснулся фонарика и стационарного выключателя, после чего скудное освещение ванной комнаты сменилось на мощный свет фонарика. Он исчез не во тьме, как сама ночь, но беззвучно, как ночь, на мгновения прислушиваясь перед каждым движением, как это делал лейтенант Цифра, но без сигнальных жестов капитана Цалерта. Хайнц Нойман отправился по коридору Корда, к двери квартиры Корда, проскользнул мимо двери большой семьи, вниз по ступенькам к входной двери, которая вопреки предписаниям была открытой, выключил свой дизайнерский факел и бесшумно ступил в ночь.
На этом бесшумность закончилась. Линус Корд, провожавший гости, это не только слышал, но и видел. Он увидел перед домом, в котором жил, и который составлял малую часть большого блока Йоганна Готфрида Гердера, автомобиль, и в неверном свете лампочки над подъездом увидел курившего мужчину, который, видимо, имел отношение к автомобилю, и курившую девушку, которая в тот момент, видимо, имела отношение к водителю. Намного дольше, однако, она имела отношение к более молодой, хотя и не самой юной, части большой семьи по соседству – Линус знал это по некоторым встречам в подъезде. Он слышал, как девушка сказала: «Добрый вечер, господин Корд!», слышал, как железнодорожник, знакомый ему по некоторым углам и вмятинам, приказал водителю: «Курение прекратить, окурок убрать, машину заводить!», слышал ответ пришедшего в движение водителя: «Так точно, товарищ генерал!»
Сигарета потушена, девушка дома, водитель впереди, пассажир сзади, авто трогается и исчезает в ночи, а Линус Корд стоит окаменев. Но не молча. А если молча, то только для внешнего наблюдателя. Но внутри не молча. Внутри себя он нашел слова, которые лучше не произносить вслух. Особенно, если у наблюдателя – инфракрасные лампасы на брюках и только временно – поперечная впадина на синих штанах железнодорожника.
Поскольку упомянутые слова ничем не отличаются от других, которые Линус Корд при других обстоятельствах посвятил другим задницам, рассказчик их опускает и переходит к девятой главе, приближаясь к концу истории, которая всё более и более приводит его в неприятное изумление, хотя ему известен её исход.
[1] Духовой инструмент, предшественник гобоя.
[2] Военизированная антикоммунистическая организация (KgU) в Западном Берлине, её действие было направлено против ГДР
[3] In Verkennung der Kennung
|
