Фрагмент перевода романа "ОКАРИНА"
Глава 44
Если я захочу описать воздействие на мою писательскую работу перемены места жительства в суматошном городе на спокойную сельскую местность, чем я обязан большой глобальной перемене, то я не стану говорить, как Рональд Сликманн, о натюрморте, но скажу, что я переключился на миниатюры. Или, с другой интонацией, с трубного грома на посвистывание через крайнее отверстие. В целом этот переезд означал перемещение от потока к стоячей воде, и не только как образное выражение. Если быть точным, от Даммерзее, через которое протекает Шпрее, сестра Хафеля, на Гротензее, которое питает родник. Моё вышагивание превратилось в топтание на месте. Но всё же я зашел бы слишком далеко, если бы сделал смехотворное заявление, что однажды самопровозглашенный хозяин истории превратился в её слугу. Или – что вместилище идей из-за многих дырок превратилось в решето. Просто дела обстоят так, что в моём теперешнем жизненном круге миром правят мелочи. Да что уж там, миром; они правят мной.
Для примера: Всякий раз, когда я обдумываю свои обязанности перед местными поставщиками воды и электричества, я радуюсь, что не являюсь к тому же потребителем газа. И только когда я совсем падаю духом, то вижу в этом недостаток. Конечно, я понимаю, что многие, узнав мой адрес между мекленбургскими кустами и стрелицкими долинами, начнут мечтать о широких лугах, о! – о зеленых лесах, о высотах, а при словах река или ручей думать о пасхальном празднике и о прогулке. Я же перевожу эти слова на язык потребляемой энергии.
Я обязан своей недавно возникшей чувствительностью тому, что я, легкомысленный человек, во время комфортного периода своей прошлой жизни в качестве редактора «ОКАРИНЫ» если уж не совсем не замечал товарно-денежных отношений, то не особо ими тяготился. Коммунальные платежи были низкими, а так как я умел также прясть развлекательно-поучительную нить и писал помимо службы в журнале научно-популярные статьи, то получал высокие гонорары.
Сюда можно добавить и сугубо личное: когда я жил слишком хорошо, я женился, как в случае с Соней Буттервек, так и в случае с Дженнифер Крол, не по средствам, купил по совету одной из бывших мне тогда близкими персон и я не сказал бы, что к неудовольствию, позднее другой – участок пустоши, который считал в отличие от всех жён и детей слишком большим, выкорчёвывал кустарники, сажал деревья, установил на честно приобретенной земле уже упомянутое в связи с одним ледовым бедствием бунгало, и отапливал самую большую комнату в нём агрегатом «ночного электричества».
Это была электростанция высотой в человеческий рост, обложенная кафелем, на которой в случае необходимости можно было и спать. Вдоль стен печи шла деревянная скамья и деревянная планка, которые вначале считались скорее украшением, чем мебелью.
Слово вначале говорит об изменении их дальнейшего смысла и на перемены, которые я уже называл по имени, и не хотел бы упоминать вновь. Разве что ещё это: как одна связь давно была perdu[1], так и другая не основана ни на чем более, как на горечи и размышлениях по поводу гражданского семейного права. То, что называлось чужим словом Datsche, стало моим единственным прибежищем. Переведем дух: моё второе место обитания стало, как давно уже было сказано, но до конца так и не понято, единственным. Это было сделано одним официальным росчерком пера. В ходе полюбовного, я склоняюсь к такому всегда, решению вопроса. То, что оставалось на счету после не-полюбовного решения, было ополовинено ещё раз. С тех пор появился девиз: считай, писатель!
Залазить на печь мне пока было не надо, но в холодной передней моего рабочего кабинета при проведении анализа моей кассы меня занимал жгучий вопрос, не бóльшую ли пользу принёс бы открытый огонь из горящих купюр, чем опосредованно через тепло отопления, затраты энергии и перемещение по счетам. В завершение мыслительного процесса, который протекал по приземлённым орбитам, потому что неопределенность моих термодинамических рассуждений была сбалансирована определенностью моих не динамичных доходов, я знал: большим был не только участок и размер хижины, но и печь. Помещение было велико для печи, потому что она не могла при соответствующей внешней температуре обеспечить нужную температуру внутри. А печь была слишком большой для меня, потому что диск счетчика и мой испуганно подсчитывающий мозг вращались приблизительно с одинаковой скоростью.
Иногда в это оцепенелое от холода время, когда вместо температуры в комнате повышался только накал моего темперамента, и я склонялся всё сильнее к мысли использовать для обогрева внутреннее тепло земли, я испытывал облегчение от того, что мой очаг не имел открытого огня, а был местом опосредованного электричеством обогрева. Потому что в поле напряжения между умеренной производительностью печи и неумеренной нагрузкой моего банковского счёта во мне формировалась злость такой небывалой температуры, что в случае присутствия открытого огня в печи и отверстия в кафеле вся моя мебель превратилась бы в факел. И прежде других деревянных предметов – скамья и деревянная планка, приглашавшие каждого посетителя расположиться здесь и отнять у помещения тепло, имевшее другое предназначение.
Так ещё недавно у моего мекленбургского кафеля сидела и оттаивала весёлая франкская семейная пара и отчуждала таким образом тепло печи. При этом она сообщала мне, что нам тут хорошо на дальнем Востоке и Севере, потому что у нас тут ещё остались настоящие печи и немецкие бульвары, и добрососедские отношения. Господин Тухольский ведь тоже из этих мест, это говорит уже его имя. Они намеревались повторить все его путешествия по Бранденбургу. – Поскольку скоро было Рождество, я отказался от всяких поправок и порекомендовал дуэту на своём пути по лесам и лугам заглянуть к Энгельберту Хампердинку, который умер в расположенном неподалёку городке Гензеля и Гретель Нойстрелице.
В качестве благодарности и поскольку это как-то подходило к понятию Востока и свидетельствовало о свободомыслии, они рассказали на моей скамье старую еврейскую шутку. Они никак не могли прийти к общему мнению относительно того, что сказал раввин живущему в страшной тесноте и ищущему совета Мойше: Втащи назад шкаф! или: Втащи назад козу! Когда они всё-таки ушли, прочь из моей слишком большой комнаты в великолепный и дикий мир Востока, они унесли на спинах своих модных грубых одежд значительную часть дневной производительности моей отопительной системы.
После нескольких случаев подобного рода у меня наступила творческая фаза. Как принято, вначале я рассмотрел возможность замены системы отопления. Долой Сименса и мою любовь к электричеству, которую я более не мог финансировать, вперёд к нефти Рокфеллера или даже к газу. Субстанции, для которой у меня не было ни имен изобретателей, ни имён первых пользователей. Положение изменилось, потому что в поисках источников энергии я обратился к справочникам и знаю теперь кроме пионера горения Бунзена также заслуженного исследователя пламени Бунте и Охельхойзера. При изучении вопроса я узнал, что в качестве первого газовика в старом Брокгаузе называется Йоганнес Й. Бехер: «Немец, …который первым получил из каменного угля смолу и горючий газ».
Если бы не первоочередность вопроса об обогреве моей хижины, я бы надолго засел за этот том, который сообщал мне не просто как немцу, но как восточному немцу, что первая освещённая газом улица нашей тогда ещё безбожно разделенной родины находилась в саксонском Фрайберге. Ещё до Франкфурта на западном Майне газовым светом осветился Дрезден на восточной Эльбе. Лейпциг на Востоке осветился на восемь лет раньше, чем Карлсруэ на Западе. А самым первым немецким газовым обществом было Всеобщее Немецкое Газовое общество в Магдебурге в прусской Саксонии.
В окружении такого количества признаков национальной гордости мой внутренний дозор сказал мне, что по хронологическим причинам в моём издании не упомянуто такое специфическое применение газа, которое никто ни до, ни после наших германских племен не повторил. К счастью я догадался сам себе ответить, что это мне известно после нескольких выездных партийных собраний и не забудется уже никогда. И речь тут должна идти не о газе, примененном для удушения, а о газе, призванном, пардон, согреть меня. Мы говорим тут не об орудиях убийства и не о газообразном состоянии как таковом; вопреки ложному утверждению, будто слово газ произошло от слова хаос, мы имеем здесь дело с порядком, который называется рассказ. И пора перестать мешать ему откровениями такой убийственной силы и разрешить мне продолжать.
Что касается продолжения, то я не хочу застревать в старой истории. Я настаиваю на моей недавней. В которой вслед за водяным краном речь пойдет о безобидной кухонной плите. О печи, которой с горем пополам удавалось разогреть газообразное тело холодного зимнего воздуха моей комнаты, чьи частицы, как говорит наука, перемещаются друг относительно друга, разогреть как раз до такой степени, чтобы предотвратить переход моего тела в гляциальное состояние.
Другими словами: я отморозил себе задницу и отсидел её себе за экономическими раздумьями. Итак, я решил взвесить вариант с газовым отоплением. Но когда я положил на чаши весов её стоимость и мой банковский счёт, то последний оказался легче. На газовом отоплении можно было выплавить мой монетарный крест. На жидком топливе тоже. Центральное отопление могло подойти, но оно охватывает в наших краях только центр. Несмотря на всё моё, правда постепенно тающее, миролюбие, я признаюсь: если бы мимо моей хижины проходила труба с газом для городских нужд, транзитным газом, природным газом, сжиженным газом, а также тяжелой нефтью, я пробурил бы ней отверстие. Проплывал бы большой танкер по Большому Гротензее мимо моего холодного дома – я отправил бы его на дно. И добыл бы для свого переохлажденного убежища средства для отопления и несколько баррелей про запас.
Когда моя проблема стала темой для разговоров, я начал получать поддержку. Одна отдаленная кузина имела опыт обращения с каталитической печью. Я вспомнил, что в давние времена у Мёллеров я также имел с ней дело в гараже из волнистой жести. Печечка, размером с грелку на кофейник и формой напоминавшая плетеный улей, давала столько же тепла, сколько рой светлячков – света. Но её дыхание не давало моторному блоку превратиться в ледяной блок. Если бы мне удалось собрать в моей комнате достаточно тлеющих ульев, если не учитывать затраты на пополнение горючим, то мне удалось бы согреться.
Другая родственница из-за моей близости к лесу завела разговор об английском камине. Дрова растут у меня почти под дверью, писала она, остается только вопрос переделки печи. – А также вопрос экологического сознания и сознания в целом, ответил я. Названный ею источник тепла был источником английской колониальной системы, потому что тысячи молодых англичан бежали из задымлённых отцовских домов и из задымленного отечества, чтобы к востоку от Адена или на востоке Америки дышать свежим воздухом. Или просто воздухом.
Один из бывших шуринов посоветовал чаще пользоваться пылесосом. Как ему было известно, в пылесос втягивался холодный воздух, а возвращался в комнату уже тёплый. Тут нужно было просто постоять подольше перед прибором. Он также отметил, что такое двойное применение кроме горячего воздуха и чистоты могло принести преимущества при налогообложении.
Дети спросили в одном из своих одиноких писем, нельзя ли превратить мою привычку во время работы ходить туда и обратно в фактор выживания, если я ускорю шаг или перейду на бег в среднем темпе, в любом случае – резко ускорюсь.
После нескольких контактов с родственниками-дилетантами я установил контакты и в среде специалистов. И узнал, что я, в конечном счёте, буду экономить. Правда, не прямо, но опосредованно наверняка. Как только я установлю солнечные батареи, как только будет смонтирована система обогрева пола, как только заработают уловители отработанного воздуха в кухне, а в комнате заработают змеевики обработки использованного воздуха, как только тлеющие торфяники начнут гореть, а мхи тлеть, как только ветряное колесо высотою с дуб повернется на мекленбургско-стрелицком ветру, как только сила прилива на Большом Гротензее будет поставлена на службу закону Ома, как только противоречие между холодом испарения моей бочки с дождевой водой и теплом гниения моей бочки с отходами приведет в движение конный ворот, а тот, в свою очередь, динамо, как только из напряжения между растущими вверх соснами и остающейся на месте почвой образуются необходимые лошадиные силы, одним словом, как только необходимые приспособления окажутся на своём месте, на остроумно оснащенном месте моего – после вложения некоторых средств – рационально перестроенного дома, тогда всё окажется дешевле, чем я могу себе представить.
Вложение некоторых средств – эти тихие слова всегда следует принимать во внимание. Они постоянно достигали моих боязливых ушей, когда я пытался решить проблему окружающего меня воздуха. Эта цель оправдывала некоторые средства – звучало одновременно с взглядом, направленным на показатели требуемого тепла. С кем бы я ни консультировался, никто не опускал этой формулировки. Тот, кто снабжал меня Know how, оставлял её мне. Невероятно, как много народу ощущает в себе призвание способствовать обогреву помещений других людей. И какими пёстрыми ни были докладчики, желавшие встать на мою сторону в борьбе против перманентного мороза, они все становились монотонно голубыми, как банкноты, когда заканчивали советом о вложении некоторых средств.
Во время путешествия по шкалам от Реомюра через Цельсия до Фаренгейта моему жаждущему смеха сердцу были ближе те советчики, которые вели себя как врожденные предприниматели и так, будто никогда не были вместе со мной выпускниками краткого курса (Б). Кто ещё недавно входил в мой дом как газовщик из VEB, вырос в нём теперь до инструктора по Последним Актуальным Вопросам и учил меня главному и непреодолимому жизненному правилу: какими бы большими ни были планы, затраты никогда от этого не уменьшатся.
В то время как квалифицированные специалисты снова и снова замеряли помещение и печь и отстраненно записывали результаты в блокноты, они позволяли мне заглянуть в экономическую суть проблемы. Хотя я слушал, меня занимали вопросы, которые свидетельствовали не о неосведомленности, а об антинаучном мышлении. Приведу пример, за который господа из строительной отрасли побили бы меня, если бы я не был их потенциальным заказчиком: я спросил, если экономически выгодно привозить на кораблях новозеландский уголь и заполнять свои шахты местными отходами, то почему бы сразу не засыпать шахты родины новозеландскими отходами. – Поэтому не приходится удивляться, что в среде экономистов меня теперь не принимают в расчёт.
Представители инженерного корпуса продолжали появляться и петь колыбельную песню о вложении некоторых средств. Я научился опасаться, что в предварительной смете обнаружится план покушения на мою жизнь. Последним выводом из всех указаний оставались слова:стартовый капитал, за которыми следовал постскриптум из кредитови рендитов. Я был окончательно сломлен и признал, что стоять одной ногой в обогретом помещении, а другой в долговой яме – неприемлемое для меня положение. Постоянное обдумывание дебета меня убивает. Я находил это самым бессмысленным из всех вариантов обмена: смерть от холода на смерть в рассрочку.
Не получив никаких платежей и не выполнив никаких работ, мастера отступились. Проблема холодного дома осталась. От купленной мной в книжной лавке Ингерманн светоносной книжки поступил едва заметный импульс: нужно перевернуть всё с головы на ноги. Это значило, что если печь не подходила для помещения, то само помещение должно было подойти к печи. И поскольку теперь, когда мною командует суровая прохлада, я позволяю себе некоторую долю метафизики, то я спросил себя, а не мог ли в истории, которую рассказала пара на моей скамье у печи, раввин сказать Мойше не:Втащи обратно шкаф! или: Втащи козу обратно! – а: Убери вон печь!Просто потому, что Убери прочь пространство! было невозможно по законам физики.
По законам физики, это помогло думать дальше. Пространство было физической величиной, тепло тоже, а печь устанавливала между ними физическую связь. Если она была слишком большой для моего кошелька и слишком маленькой для помещения, то нужно было менять не её, а его. Надо было прикладывать руки не к сберегательной книжке или к печи, а к обширному помещению. К комнате, которая, как и дом, где она находилась, и участок, где тот, в свою очередь, находился, и которые оценивались женщинами, рядом с которыми я находился, как подходящие для меня. И которые подходили мне так же, как и эти женщины.
Это был конструктивный вывод. Помещение, печь, зима, человек; я тут кое-что урезаю. Нужно было подумать о свете, свете для работы, виде на лес и поле, о надежности, которая связана с состоянием окон и дверей. А мебель на ковре? А куда девать книгиктотольконаписалвсёэто? Как ты разделишь комнату, не разделив её сердце и твоё собственное? Ты её разделишь так, что она навсегда останется разделенной? Или только на зимнее время, которое в данном случае называется отопительный период? Каким образом проводится внутренняя граница в слишком большой комнате?
В вихре вопросов я сформулировал для себя как в катехизисе смысл моих приготовлений: какова конечная цель использования искусства немецких строителей? Печь должна остаться на своем месте, место должно остаться моим рабочим местом и пристанищем и быть, будь я проклят, мне по карману. Условие, которое с трудом объединялось с лозунгом о вложении некоторых средств. Каков итог? Он звучал так: разделение комнаты, в которой давно жили, равно делению стола и кровати.
Убери прочь твою жизнь! – услышал я слова раввина по этому поводу. И не обратил на них внимания. Потому что я продолжал свой путь, собрав воедино все свои профессиональные знания по этому вопросу. Хотя сомнению подвергался не только мой профессионализм, но и рассудок вообще. Опыт предков выстраивался передо мной бесконечными рядами. Обрушивался град идей и проспектов. Он награждал меня ударами, которые назывались предварительными сметами[2]. Передвижные стены? Это, господин, сегодня приводится в движение моторами и процессорами; тут никто не ошибётся, вешая картины. Никогда больше ваш Пикассо, сеньор, не будет висеть криво; об этом позаботится сенсор!
И упаси Бог от повторения того времени, когда я занимался этими безнадежными поисками. В игру вступала даже историческая щепетильность, как только я начинал говорить с мастерами о делении комнаты на две части, три каморки и угла. Они начинали вести себя так, как будто я собираюсь организовать ещё одно разделение на одну часть, где была Штуббенкаммер[3], с одной стороны – и треугольник стран с другой стороны.
Моё заверение, что я никогда не располагал такими полномочиями, выслушивали только до тех пор, пока было живо предположение, что я закажу для преодоления своего температурного синдрома тысячу кирпичей из хрусталя от Вальднааба или из янтаря от Фишланда. Между нами возникло некоторое подобие технически обусловленной гармонии, когда мы вспомнили о принципе гармошки, применимом для деления пространства и преодоления холода. Но я совершил ошибку, и тогда, когда мои индустриальные партнеры умиротворенно заговорили о потребующихся средствах, начал настаивать на четком определении сумм. Меня интересовали не порядки цифр, а сами цифры, об этом я и сказал людям молотка и циркуля. Если я не ошибаюсь, им было неприятно напрямую говорить о деньгах. Они назвали суммы, запинаясь, упомянув, что это цены для знакомых, со скидкой. А то, что считал возможным заплатить я, вызвало у них вначале удивление, а потом стало причиной их исчезновения.
Как раз в это время канал культуры показал передачу о подвалах испанско-мавританской Альгамбры, и хотя я никогда не мог запомнить, какая часть природного явления, называемого сталактиты и сталагмиты, означает ловящее капли и растущее вверх, а какая – сочащееся и растущее вниз, я подумал, что моё холодное, как подвал, жилище как нельзя лучше подходит для использования такого рода завесы. С другой стороны мне не понравилась мысль, что при продолжающемся бессилии печки мне и так не удастся предотвратить рост вверх и соответственно вниз этого частокола в моей пещере.
Вначале я впал в панику от этой перспективы, но затем взвесил, холодный до самой глубины моего технического сердца, нельзя ли помешать моему жадному до калорий помещению превратиться в саламандрово-скользкую влажно-гротовую полость, использовав полотнища парусины. И я явственно услышал: Собери свой шатёр! – это сказал раввин тоном знатока, которым он уже давал советы бедному Мойше. Из-за этого обращения я развеял на ветру свои полученные не только на погодных фронтах знания об ограниченной изолирующей способности полотна.
Соседи посоветовали обратиться к декоратору с Ратушной площади. Он много поездил по свету, и поэтому горизонт продвинутого обойщика явно выходил за рамки занавесок для душа. Это был человек для моего зябнущего сердца, он появился быстро и сразу отверг мои планы. Подлежащее разделению помещение нуждается в принципе, сказал он, в проверенной в космосе дуальной системе. В сети сталак-сталаг, если я понимаю, о чём он говорит.
Я испытывал искушение сказать ему, что догадываюсь, откуда накапали его знания, но просто ответил, насколько мне известно, подвижность не является отличительной чертой капельников. Кроме того, такой подход к вопросу комната-печь может потребовать привлечения средств, соответствующих масштабам Альгамбры. И шкатулкам мавританских королей. Или лампе Аладдина. Или части доходов арабских поставщиков топочного мазута. Чтобы намекнуть на мои скрытые познания, я начал насвистывать Гренаду.
Но из-за этого я почти потерял этого человека искусства. Он сказал, что сферой его деятельности, собственно, является Art décor, и соединение грубых одежд ярмарочных павильонов с примитивными планками фабричного производства не является его специальным жанром. Технически мой воздушный замок выполним, см. Берлинский полотняный дворец[4]. Мои средства плюс его пути. Он осторожно предупредил, что некоторые материалы не так дёшевы, как другие. Но одно только моё слово – и он уже в пути, чтобы раздобыть несколько рулонов той армированной золотом ткани, при помощи которой NASA повышает комфорт своих астро-повозок. Одно моё слово и одно его: моёДа и его номер счёта.
Выбрось прочь халтурщика! – сказал на это раввин. Дизайнер как будто это тоже услышал, он посоветовал попробовать применить театральный занавес. Обращал ли я внимание на то, что совсем другим воздухом веет в партер, едва откроется эта драматическая завеса. Среди людей, приближенных к сцене, и сегодня ещё говорят о замене занавеса в городском театре, которым после поворота занималась одна фирма издалека. Если эта чужая фирма не забрала с собой ту прежнюю тряпку, то её можно будет раздобыть. Я должен буду только обратиться в фонд. И это ничего не стоит, сказал он, и я услышал, сколько это стоит.
Но холод делал мои сомнения нежизнеспособными. Когда нашёлся человек, который знал, где хранится эта пряжа, я подумал, не выдать ли мой интерес за интерес к истории искусства. Я оставил эту мысль, потому что не видел, как перейти от своих историко-культурных рассуждений к вопросу утепления комнаты. Кроме того, нельзя было исключить того, что причиной замены полотнища послужила неактуальная сегодня агитационная символика. Что, если лежащий на складе фриз, который в театре отделял искусство от жизни, был оформлен по тупому образцу настенных росписей и украшен социалистической рабоче-крестьянской живописью? Что, если сцена того региона, на которую я захотел поставить свою ногу переселенца, не рискуя получить обморожений третьей степени, вплела в занавес признаки того мира, чьим воплощением эта сцена была на протяжении сорока лет? Что, если там был вышит черно-красно-золотыми нитками знаменитый государственный деревенский ансамбль и как когда-то по случаю 1 Мая начал бы махать ногами женщин-товарищей, как только по моей комнате пройдут термодинамические ветры? Что, если на текстиле расположен лозунг, призванный предписывать посетителю перед лицом красивой иллюзии не терять из виду мир в принципе столь же красивой, и только иногда не совсем пока красивой, действительности?
Я уже потому отношу себя к родне Уленшпигеля, что я страшусь грядущих конфликтов, в то время как меня держат в скрюченном состоянии старые. Я представил себе это полотнище Тесписа[5], на котором я должен был бы читать, сидя на своей скамье, зеркальным шрифтом то, чего я и в нормальном отображении не понимал. В продолжение этого провидческого безумия я услышал, как директор склада рекомендует мне взять в мой летний домик вместо шерстяного тряпья секцию Железного Занавеса, потому что после того как Черчилль рассказал мне о нём в механической мастерской 10-го отделения Министерства общественной безопасности, я имею слабость к Железным Занавесам. Это доконало мою идею с занавесом, хоть тканым, хоть кованым.
Завершающим аккордом была статья в Брокгаузе по поводу призрачной надписи Менетекель, что означало: Взвешен и признан слишком лёгким, но с такой же долей вероятности: Мина, мина, шекель и половина мины. Эта многозначность превратилась в однозначность, когда лексикон сказал, что мина – это расчётная монета в сто драхм или шестидесятая часть таланта. Так что на забракованном занавесе, о приобретении которого для моего мекленбургско-форпоммернского жилья я мечтал, велась речь греческими буквами о большой сумме денег. Тогда я расстался с этой системой, не заплатив ни шекеля. И, несмотря на мою приверженность Брехту, я отказался от покупки и половины занавеса, который был на парочку талантов дешевле.
Поскольку в некоторых утратах скрыты значительные выигрыши, едва успев поставить словарь на место, я уже знал новое средство для того, чтобы задержать тепло печи вблизи от скамьи. Не из трагедийных простыней или комедийных холстов следовало изготовить стену, а из солидного материала. При этом не только разделяющую, но и соединяющую. Содержательную и подвижную. Консервирующую, но не мешающую конверсации. Эти понятийные пары описывали такую часть интерьера, как книжный стеллаж, которая при продуманном применении нескольких драхм должна была превратиться в стену из нескольких досок и многих книг.
Ах, как понятны и близки мне были стеллажи! Их было несколько, и они стояли разбросанно в разных местах хижины, их оставалось только превратить в барьер, останавливающий зиму. В препятствие, останавливающее обмен между теплом и холодом и способствующее превращению тьмы, где обитали духи, в свет духа. Я уже видел себя занятым этой идеальной деятельностью, которая была одинаково полезна для тела и головы. В духе времён Гёте: рука тянется к книге, а не к кассе. Стена из книг как добрая гора Гутенберга[6].
Втащи стеллаж! – крикнул я себе тоном раввина, сел на лавку, упёрся спиной в планку и мысленно отмерил расстояние, на котором скоро вырастет палисад, который одновременно являлся моей сокровищницей. Причём в двойном смысле, если учесть не только приобретения в области образования, которые она давала, но и приносимую экономию средств. Понятное дело, в первую очередь на новую квартиру должен переехать Большой Брокгауз. Как несокрушимый фундамент знания и солидный фундамент разделительной стены. Сюда же – словарь Гриммов, в котором можно прочесть написанное неумеренно БОЛЬШИМ и очень маленьким шрифтом, из-под какого немецкого пера, какое немецкое слово вышло и попало в среду немцев. Например, ПЕЧЬ. Или СКАМЬЯ. Или ЛАВКА уПЕЧИ. Или ПЕЧНОЙ БОРДЮР. Или ВОДЯНОЙ КРАН.
Если это кому-нибудь интересно, ВОДЯНОЙ КРАН встречается только у поэта Детлефа фон Лилиенкрона из Гамбурга-Ральштедта, у которого можно встретить также ПРИЛАВОК на нижненемецком наречии, аПЕЧЬ – это «общегерманское слово первоначально с гуттуральным корневым согласным».
Обозначение ПЕЧНОЙ БОРДЮР в этой форме не встречается, но у Гёте, на которого почти всегда можно положиться, написано: «Печь была отделана белым фарфором с обручами желтой меди». Шиллеру он пишет так, будто ему было известно моё положение: «Становится всё холоднее, совсем не хочется отходить от печки, а самое большое наслаждение – сесть не неё сверху». Шиллер, который, видимо, тоже догадывался о моём положении и о скором разрешении вопроса, отвечал в свою очередь Гёте: «Я с удовольствием наблюдал, как вы и наш большой друг печек благополучно преодолели холодный период». В словах Гримма ПЕЧНОЙ ПРОЦЕНТ без труда можно узнать гриммовское же выражение ИЗВЕЩЕНИЕ О СБОРАХ, с другой стороны, моя борьба с ними отражена в стихах Йоганна Кристиана Гюнтера, опытного в делах долговых тюрем: «когда на лавке у печи / мне песня о войне звучит».
Но пока я совсем не потерялся в соблазнах этого хранилища слов, хочу перечислить другие названия, которые должны были заполнить стеллажное заграждение и отделить моё сердце от холода. Сюда должны были попасть все печатные издания, которые служили мне инструментами для работы; Дуден, Вариг, Бюхманн, Фоулер, философский словарь, путеводители по вопросам культуры и всемирная история. А кроме них – Раммлеровское пособие «Универсальный составитель писем или образцовая книга для сочинения любых писем, встречающихся в общепринятых и дружеских обстоятельствах, а также в общественной жизни, равно как и для составления документов и статей. Справочник для особ всех сословий, год 1848». И здесь же, из того же года, но в издании 1997 года, купленный у брата и сестры Ингерманн «Коммунистический Манифест».
Здесь есть проблема, сказал Г., человек трезвого рассудка, который заходит ко мне не только тогда, когда я зову на помощь. Так как он плотник и к тому же философ, тут могли последовать трактаты или мысли о статике стен из книг. Это было именно так, но имело отношение к философскому словарю и Коммунистическому Манифесту. Эти произведения, сказал он, очень различаются по размеру, как я вижу. Дважды по семьсот страниц большого формата в одном случае и девяносто пять страниц, вполовину уже и ниже – в другом. Это образует, если посмотреть и на другие стеллажи, отверстия. Которые для укрепления дома так же нехороши, как для планов крепости. Генерал Зима любит отверстия, я этого парня знаю. Глыбы, как Брокгауз, он обойдет. Те места, где толстые тома, как этот труд по компьютерам, он обойдет там, где находятся книжечки лирики. Он прорвется мимо «Немецкой истории в фактах» и «Документов по истории Академии искусств», потому что рядом стоят препятствия формата издательств Insel, Dietrich или Penguin, или сборники несброшюрованного журнала «ОКАРИНА», которые не окажут ему какого-либо достойного упоминания сопротивления. – Продолжать ли ему, мягко спросил друг. Я поднял покорно руки.
Так мы сидели на моей скамейке после битвы, которая была проиграна, едва начавшись. Из-за холода мы прижимались к теплой планке круглыми спинами. Втащи внутрь стену! – пробормотал я. Он сделал вид, будто не слышал, и ответил так, будто услышал. Если я хочу противостоять штормам из холода и тарифов, я должен построить вокруг печи каюту. Он не стал мне петь, как мы в молодые годы частенько пели, кроме Амур и Сулико, о Священном Байкале и омулёвой бочке, в которой мы хотели преодолеть славное море, но он говорил об ореховой скорлупе, которая мне требуется. Скорлупе пусть не из ореха, но всё же из дерева. С изоляцией и панелями. Для моего блага ему представилась в воображении ореховая скорлупа с настоящей дверью.
Ну что мне сказать, он мой друг, он плотник, мы так и поступили. Дела пошли неслыханно неотчужденно[7] и с приемлемым разделением труда: он производил работу, я производил платежи. Я посильно помогал, был и поваром, а как повар я хорош, это могли бы подтвердить и супруга Дора, и супруга Соня, и супруга Дженнифер. А также я составлял компанию, в этом я тоже хорош, если компания подходящая. В данном случае это было так; мы трещали как сороки. Мы выезжали на строительные ярмарки, чтобы в мире, наполненном ледяными дьяволами, возвести стены моей крепости.
Если мы ничего не делали необдуманно, то и ничего не оставляли без обсуждения. Скамью нужно было убрать, потому что она занимала 10% нового помещения и 41 % старого уголка вблизи печи. 41% поглощающего пространство дерева против 49% утепляющих стен. Убери скамью! – посоветовал друг и плотник. То, что за ней последовала и планка, и так понятно. Что одно значило без другого? Чем дольше я об этом думал, тем яснее становилось, что этот предмет мебели годами непродуктивно стоял у плиты. Как место скопления старой корреспонденции. Однажды там была запаркована клетка с волнистым попугайчиком. Во время каникул там сушились травы, которые были по мнению собравших их детей редкими. Когда наступал грибной сезон, мы раскладывали на досках грибы. Та из жён, которой я охотно читал вслух, любила здесь сидеть. Она сидела здесь и в тот вечер, после которого я потерял её из виду.
Может быть, дело было в тексте, спросил Г. Но я предпочёл вместо ответа рассказать о визите одной высокопоставленной особы, которая охлаждала разгоряченную спину у моей холодной печи, в то время как челны с охраной качались на рейде. Это был визит одной сестры из братской американской партии, её африканские кудри и двойной мазок красных губ прекрасно подходили к темно-зеленому цвету кафеля из Альтентрептов. Нет, нет, она была в сопровождении товарища, превосходившего мою печь по ширине, высоте и темноте в два раза.
Ореховая ли скорлупа или омулёвая бочка, но во время этого рассказа я обнаружил, что в посудине, которая была самой большой комнатой нашего дома, я шёл под парусами достаточно долго. И большие отрезки этого прошлого мы с Г. обсуждали, когда он делал из комнаты с печью – печь с комнатой. Настоящее должно было бы краснеть, услышав наши оценки; о прошлом мы говорили как очевидцы; что касается будущего, то мы придерживались вопроса этой хижины в хижине. Которая в один прекрасный день была готова. -
| Календарь |
| « Апрель 2024 » | | Пн | Вт | Ср | Чт | Пт | Сб | Вс | | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | | 29 | 30 |
|
|
